конспективно проходит животная аватара Навуходоносора. Телесность кары, постигающей Навуходоносора (а в дальнейшем Мопассана), акцентируется и применительно к Валтасару, проявляясь в ослабении - при виде письмен на стене - его колен и чресел. Бросаются в глаза и новые вариации на эту знакомую тему, имеющие прямое отношение к бабелевскому "Мопассану".
Прежде всего, до предельной четкости доводится “переводческий” характер функций, выполняемых Даниилом при дворе. На этот раз он интерпретирует уже не сны, а письменный текст, т. е. выступает именно в роли переводчика с иностранного языка, т. е. той же, что и рассказчик "Мопассана".[21] Сходство подкрепляется новой деталью: переводчика призывают по инициативе жены царя, так сказать, "Раисы"[22]. К тому же, в pendant к переводимому Даниилом коммюнике, единственным законченным предложением на французском языке, да еще и снабженным русской глоссой непосредственно в тексте "Мопассана" (а не в сноске, как в других случаях), является роковая запись о превращении Мопассана в животное. Наконец, в обоих случаях за письменным диагнозом следует скорая гибель “пациента” - Валтасара/ Мопассана.
Аналогия, конечно, не полная, ибо бабелевский рассказчик приглашается переводить беллетристику Мопассана, а не его подлинный "скорбный лист", появляющийся в виде цитаты из Мениаля в кульминации рассказа и в этом смысле более подобный иноязычной надписи на стене валтасарова дворца. Но бабелевский текст вообще налагается на библейский сюжет лишь приблизительно. Интересная неопределенность вносится пятой главой в вопрос, с кем же отождествлять рассказчика - с Даниилом как интерпретатором? с Навуходоносором как alter ego Мопассана и, значит, его подражателя? или с Валтасаром как адресатом божественного предупреждения?
Прежде чем заняться этой проблемой, обратим внимание на форму, которую в пятой главе, в отличие от предыдущих, принимает кощунственная гордыня вавилонского царя. Последней каплей, переполняющей чашу терпения Господа, после чего Он кладет предел халдейскому царству, становится вкушение Валтасаром и его гостями вина из священных сосудов, похищенных из Иерусалимского храма, т. е. Дома Бога. Собственно говоря, с захвата сосудов (вместе с пленением отроков, в том числе Даниила) и начинается вся книга, но лишь теперь ружью, наконец, дано выстрелить.
Применительно к тексту Бабеля все это нагружает заветный мускат 83 года, - приносимый Раисой, выпиваемый будущими любовниками бокал за бокалом и приобщающий героя к Мопассану, - тяжкими сакральными коннотациями. Бабелевский рассказчик оказывается в роли не столько Даниила, категорически отвергающего соблазны царского стола, сколько пирующего язычника, осквернителя священных
