для самооправдания, а главное, для превращения своей жизни в литературный текст[21].
Идеи и личность Руссо во многом повлияли на Чернышевского; что же касается Достоевского, то, согласно Робин Миллер,
«спор Достоевского с Руссо, длившийся всю жизнь, напоминал его отношение к Белинскому; его реакция на Руссо характеризовалась одновременно притяжением и отталкиванием» [77, с. 83][22].
Ключевую роль в этом диалоге сыграла тема «исповеди», к которой Достоевский возвращался не раз, то прямо, то скрыто ссылаясь на Руссо.
«Достоевский выделил в «Исповеди» два эпизода как особенно выигрышные для пародирования […] – тот, в котором […] Руссо «издалека обнажается перед женщинами» [… и] ложное обвинение в краже ленты, возведенное им на беззащитную девочку [Марион]» [77, с. 83].
Очевидна близость этих мотивов как Достоевскому, так и – по иным причинам – Бабелю.
Уже в «Униженных и оскорбленных» (1861) высказывается глубокая мысль о сходстве «исповеди» с «самообнажением».
«Достоевский взял один из эпизодов Руссо [ – эксгибиционистский] и устами князя Валковского превратил его в символ исповеди вообще». Более того, «исповедь Валковского обращена к повествователю, которого он постоянно называет «мой поэт» […] Валковский пытается придать [ей] литературность […] сдабривает [ее] литературными аллюзиями [… Он] зависит от наличия аудитории, подлежащей шокированию» (Миллер [77, с. 83].
Целый турнир исповедей a la Руссо происходит в «Идиоте» (1868), где гости Настасьи Филипповны вызываются признаться в своих самых гадких поступках.
Двое, обыгрывая самооправдательную установку Руссо, под видом гадостей рассказывают о своем благородстве или дендизме (Епанчин; Тоцкий), Фердыщенко же, вторя установке Руссо на эксгибиционизм, без раскаяния признается в действительно подлом поступке (похожем на историю с лентой). Шокированным слушателям он отвечает презрительным разоблачением их слащавых ожиданий, типичных для жанра исповеди, однако все-таки теряет самообладание, покорный диктуемой законами того же жанра потребности в одобрении аудитории [77, с. 90]. И все трое, каждый по-своему, придав эпизодам из своей жизни литературный характер, считают себя освобожденными от моральной ответственности[23].
В исповеди Ставрогина в «Бесах» (1873) внимание заостряется на сладострастном аспекте ложного обвинения.
«Ставрогин допускает порку девочки Матреши за выдуманную им кражу его перочинного ножика […] Он вторит установке Руссо на полную откровенность, но не его позе сожаления и самооправдания […]. Наслаждение […] от садистского мучительства Матреши напоминает наслаждение, которое Руссо испытывал как в своих уединенных самообнажениях, так и в исповедальных признаниях. «[Люди] будут знать