Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » А. К. Жолковский, о Бабеле » Глава 6. Дюруа, Дрей, Передонов и другие, страница12

Глава 6. Дюруа, Дрей, Передонов и другие, страница12

сексуальную панораму Второй Империи накануне ее развала, богатым физиологическими деталями и содержащим целую главу, где двойником героини выступает ее тезка – призовая лошадь[13], представляется несомненным.

Одна из центральных тем “Нана” – контрапунктное взаимоналожение парадигм семьи и проституции; значительное внимание уделено в ней “двойничеству” между куртизанкой, ее клиентами и «честными» женщинами, а также темам денег, религии, лесбийской любви и т. д. В результате, вклад романа в топос проституции оказывается многообразным (что хорошо видно из Прилож. I); мы, однако, обратимся к более непосредственным связям “Нана” с рассматриваемыми текстами Бабеля.

Бестиальность и копрофагия. Прежде всего, “Нана” проливает свет на вопрос об источнике образа Мопассана как поедающего, стоя на четвереньках, свои испражнения. Если сама «четвероногая»  поза нашла себе целый ряд прообразов – в библейской книге Даниила, “Д-ре Глоссе”, “В порту”/“Франсуазе”, биографии Ницше (см. гл. 2, 3, 4), то копрофагия осталась, так сказать, документально не подтвержденной и в этом смысле – целиком на творческой совести Бабеля (см. гл. 3).

К числу классических текстов, содержащих образ героя, поставленного неправедной жизнью на четвереньки, относится и “Нана”. В гл. 13 героиня, демонстрируя полноту своей власти над графом Мюффа, прибегает среди прочих и к этой форме унижения его достоинства:

«В другой раз ей приходила фантазия изображать медведя[14]. Она начинала ползать по устилавшим пол шкурам на четвереньках, гонялась за ним и рычала, делала вид, будто хочет на него наброситься, а иногда с хохотом хватала его зубами за икры. Потом вставала и приказывала: – Попробуй-ка теперь ты […] Мюффа смеялся […] становился на четвереньки, рычал, кусал ей икры […] – Посмотрели бы на тебя сейчас в Тюильри!»

«Граф и Нана предавались разврату, давая полную волю своей разнузданной фантазии. Преследовавший их когда-то в бессонные ночи суеверный страх обратился в животную потребность исступленно ползать на четвереньках, рычать, кусаться […] Она стала обращаться с ним, как с животным: стегала, угощала пинками. – Но-но-но!… Ты теперь лошадь».

«В другой раз он изображал собаку. Нана бросала […] свой платочек, а он должен был принести этот платочек в зубах, ползая на локтях и коленях […] А ему нравились эти гнусности, он испытывал своеобразное наслаждение, воображая себя животным, жаждал опуститься еще ниже. – Бей еще сильнее!.. – кричал он. – Гау, гау!.. Я взбесился, бей же сильнее!» (Золя [57, т. 7, с. 583–584]).

Помимо очевидных тем “половой разнузданности” и “унижения” (в следующем абзаце Нана заставляет графа топтать свой камергерский мундир)[15] здесь налицо также мотивы “безумия”, “двойничества”