комплекс преподносился Горьким не как абсолютная истина, а в амбивалентном порядке, — недаром, по замечанию Ходасевича, знаменитая речь о “гордом человеке” отдана шулеру!42
Опора на “элиту”, в частности, рабочую, на защиту которой от про-большевистской “массы” Горький безуспешно вставал в первые годы после революции,43 не осознавалась им как противоположная традиционной демократической ориентации на всеобщее образование и благо. Еще меньше догадывался он о крипто-ницшеанской природе и самой большевистской диктатуры, по заявленной утопической программе — популистской, а по сути — олигархической. 44
Из книжно-украшательского преодоления реальности вырастает горьковская завороженность идеей “возвышающего обмана”, внимание к сказкам (начиная с бабушкиных), снам и выдумкам. Хотя оппозиция “обман/истина” трактуется Горьким в амбивалентном ключе “провокационного испытания” (см. «Чиж», «Болесь», «На дне», «Двадцать шесть и одна»), предпочтение отдается все-таки “обману”, предвещая поэтику соцреализма.45
«[У Горького рано] возникла (а отчасти была им вычитана) мечта об иных, лучших людях [… Так] он получил […] полувоображаемый тип благородного босяка […] двоюродн[ого] брат[а] благородно[го] разбойник[а] романтической литератур[ы]» (Ходасевич 1991: 360-361).
«Первоначальное литературное воспитание он получил среди людей, для которых смысл литературы исчерпывался ее бытовым и социальным содержанием […] Своих мало реальных героев Горький стал показывать на фоне сугубо реалистических декораций […] притворя[сь] бытописателем. В эту полуправду он и сам полууверовал на всю жизнь» (361).
«[С]воих героев Горький […] наделял мечтою […] об искомой нравственно-социальной правде. В чем [она] заключается […] не знал он и сам. Некогда он искал и не нашел ее в религии [… затем] увидел ее […] по Марксу» (361).
«[О]сновная тема [“На дне”] — правда и ложь [… Вся] деятельность [Горького] проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи […] “Я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду”, — писал он Е. Д. Кусковой» (362).
«Этому “великому реалисту” […] нравилось только […] то, что украшает действительность […] Его воображение равно волновали и поэты, и ученые, и всякие прожектеры […] от фокусников и шулеров до […] социальных преобразователей [… Е]го любовь спускалась к фальшивомонетчикам […] мошенник[ам] и вор[ам…] В их ремесле ему нравилось сплетение правды и лжи» (362-364).
«Отношение ко лжи и лжецам было у него […] заботливое, бережное […] Он был на самом деле доверчив, но сверх того еще и притворялся доверчивым […] рад был быть обманутым» (369).
Одним из аспектов ориентации на “возвышающий обман” было вскормленное бабушкой