“религиозное чувство”, пронизывающее множество произведений Горького и выходящее на поверхность в "Матери", а еще яснее в “богостроительской” "Исповеди" (1908).46 Сродни “религиозному” комплексу Горького и его - неожиданные в свете его “реалистической” репутации - стыки с символизмом.47
Проекция “возвышающего обмана” в жизнь вылилась в культивацию собственного имиджа как литературного босяка-самородка, носителя пролетарской “горечи” (сердитого молодого человека avant la lettre; Бэррэтт: 13), буревестника революции.48 На автобиографических текстах это сказалось в виде многочисленных отступлений от документальности (романтизации Королевы Марго, Боррэс: 140; вымышленности первой же сцены трилогии, Борррэс: 152; общем “ужесточении” картин детства).
Важным фактором "самоподрумянивания" Горького был соответствующий социальный заказ.
"[Горький] следовал [...] некоему [...] коллективному воображению [... У]же в начале девятисотых годов какой-то [...] издатель [...] уговаривал его написать свою лубочную биографию [...] “Жизнь ваша, Алексей Максимович, - чистые денежки”, - говорил он" (Ходасевич: 1991: 371).
В дальнейшем Горький сжился с предложенной ему лубочной ролью, "сделался ее рабом" (371), продавшись Кремлю не столько за деньги, сколько за престижный самообраз (Ходасевич 1982 [1940]: 254; ср. ситуацию в "Справке"!).
"[С]овершая какой-нибудь поступок [...] вразрез с [...] совестью [...] он говорил с тоской [...]: “Нельзя, биографию испортишь”" (Ходасевич 1991: 371-372).
“Порча песни” (даже ценой жизни, как в финале "На дне") для Горького - самый большой грех (365). Отсюда прямая линия пролегла к предсмертному пленению (и возможной мученической смерти) Горького в его официальной советской роли.49
6. Унижающий обман паче возвышающего
Как видим, утрированно “горькое детство в людях”, придуманное героем "Справки", это в значительной мере пародия на основоположника пролетарской литературы. Именно Горькому принадлежит внесение в русскую литературу жанра плебейского “анти-детства” (развивавшегося в западной литературе со времен Диккенса и Гринвуда50) в противоположность ностальгии по счастливому детству в дворянской усадьбе a la Толстой и Аксаков (Уоктел 1990). Горький программирует установку на “несчастность” детства: чем оно “хуже”, голоднее, угнетеннее в реальности, тем оно “лучше” с идеологической и литературной точки зрения.
Бабель следовал горьковской модели в собственных ретроспективных отчетах о своей почти что “пролетарской” юности. "Выпрямлял" он там и историю отправки "в люди", старательно затушевывая факт публикации своих вещей как до, так и непосредственно после 1916 года, чтобы усилить эффект рекомендованного Горьким молчальнического
