послуха и последующего явления народу в качестве зрелого мастера.51 Заодно с горьковским, этот бабелевский миф самопрезентации оказывается спародированным во вставной новелле «Справки».
Констатируя сходства между бабелевским и горьковским автобиографическими дискурсами, нельзя не упомянуть о мастертексте жанра — «Исповеди» Руссо.52 По сравнению с внутренне противоречивым Жан-Жаком, постоянно поддающимся соблазнам, обманывающимся в своих “литературных” мечтаниях, не по годам инфантильным, зависящим от «маменьки» и бесконечных протекций, Алеша, напротив, с ранних лет самостоятелен, принципиален и тверд в сопротивлении несправедливости; его “книжные” мечты — не о чудесном возвышении с помощью женщин, а о просвещении окружающих и изменении жизни. У Жан-Жака, несмотря на враждебность обстоятельств, есть целые периоды незамутненного идиллического счастья; Алешина жизнь, несмотря на просветы, это постоянная борьба, в которой надеяться можно только на себя. Пафос Руссо амбивалентен: “как трудна жизнь; я несовершенен, хотя и изначально хорош”; пафос Горького монолитен: “как неправильна жизнь; я рожден ее исправить”.
В “исповеди” рассказчика «Справки» “слабость, двойственность” героя — от Руссо (первым разработавшего самообраз плебейского интеллигента как “сердитой и требовательной жертвы обстоятельств”53) и героев Достоевского, а скрывающаяся за ней “гордая” уверенность в себе — от Горького, но в циничном ключе Фердыщенко. От Горького и современный колорит и проблема соотношения литературы с жизнью, в частности, важнейшие жанровые составляющие «Справки» — встреча с представителем “дна” и интервью о том, как начинают писать, — совмещенные Бабелем в эффектную травестию обоих.
Если стихийный ницшеанец Горький путается в противоречиях между “жизнью” и “искусством”, “правдой” и “обманом”, “демократизмом” и “элитарностью”, “моралью” и “силой”, то Бабелю его отрефлектированное ницшеанство,54 позволяет наслаждаться игрой с ними. Он и любит жизнь как она есть, и упивается ее художественным преображением, отдавая себе отчет в его эстетической — аморальной, лживой, властной — сущности. И делает он это в пику горьковским назиданиям о необходимости как программного искуса “в людях”, так и заранее заданной “книжной” идейности. При этом он с циничной изощренностью обыгрывает горьковские “возвышенные обманы” и выворачивает наизнанку его сексуальное пуританство. В результате, не разрешенное в трилогии, противоречие “книжная любовь/реальный секс” с пародийным блеском высвечивается в «Справке».
Герой Бабеля начинается там, где кончается горьковский.55 Его “отцы” тоже разоряются, оставляя его бездомным сиротой. Он тоже книгочей-мечтатель и девственный вуаер. Его тоже удручает