но вместе с тем наполненные поэзией".
Сохранилась стенограмма, к сожалению неполная, выступления Маяковского
на диспуте в 1927 году, где Маяковский, между прочим, сказал:
-- Мы знаем, как Бабеля встретили в штыки товарищи, которым он показал
свои литературные работы. Они говорили: "Да если вы видели такие беспорядки
в Конармии, почему вы начальству не сообщили, зачем вы все это в рассказах
пишете?.."
Одно время Бабель хотел поселиться под Одессой у моря, за Большим
Фонтаном, в месте тихом и тогда почти пустынном.
По разным причинам это не удалось, и он поселился под Москвой, в месте
далеко не пустынном -- в писательском поселке Переделкино.
На вопрос, каково ему там, он ответил:
-- Природа замечательная. Но сознание, что справа и слева от тебя сидят
и сочиняют еще десятки людей, -- в этом есть что-то устрашающее...
Бабель, который для многих служил объектом восхищения и даже обожания,
сам имел бога. Этим богом был Горький. При Бабеле нельзя было сказать ни
одного критического слова о Горьком. Обычно такой терпимый к мнениям других,
в этих случаях Бабель свирепел.
Горький привлекал к себе Бабеля не только как писатель, но прежде всего
как необычайное явление человеческого духа. Он не уставал говорить о
Горьком. Он был до того влюблен в Горького, что все ему казалось в нем
прекрасным -- не только проявление его духа, но и любые подробности его
физического существа. Он так описывал его одежду:
"Костюм сидел на нем мешковато, но изысканно".
Говоря о походке Горького, он прибавлял, что она "была легка, бесшумна
и изящна".
Или о жесте Горького:
"Он поднес к моим глазам длинный, сильно и нежно вылепленный палец".
Не однажды Бабель писал о Горьком, а в 1937 году вышел номер журнала
"СССР на стройке", целиком посвященный Горькому. На обложке его значится:
"План, передовая и монтаж текста И. Бабеля". Вот несколько строк из этой
передовой, которая вся -- гимн Горькому, прекрасный своей вдохновенностью:
"Горький, учась всю жизнь, достиг вершины человеческого знания.
Образованность его была всеобъемлюща. Она опиралась на память, являвшуюся у
Горького одной из самых удивительных способностей, когда-либо виденных у
человека. В мозгу его и сердце, всегда творчески возбужденных, впечатались
книги, прочитанные им за шестьдесят лет, люди, встреченные им, -- встретил
он их неисчислимо много, -- слова, коснувшиеся его слуха, и звук этих слов,
и блеск улыбок, и цвет неба. Все это он взял с жадностью и вернул в живых,
как сама жизнь, образах искусства, вернул полностью... Перед нами образ
великого человека социалистической эпохи. Он не может не стать для нас
примером -- настолько мощно соединены в нем опьянение жизни и украшающая ее
работа..."
Жизнь Бабеля оборвалась, когда талант его начал приобретать новые, еще
более сверкающие грани. В этот последний период жизни он как-то сказал в
разговоре:
-- Я не жалею об ушедшей молодости. Я доволен своим возрастом.
-- Почему? -- спросили его. Он ответил:
Теперь все стало очень ясно видно.
О двух замечательных советских писателях существовал ходячий
обывательский миф, что они мало писали, -- о Бабеле и об Олеше.
Но после Олеши осталось одно из его крупнейших и по размерам и по
значительности произведений -- "Ни дня без строчки".
После Бабеля осталась пьеса, по-видимому, незаконченная, но содержание
которой он рассказывал, осталось и несколько папок с рукописями.
Уже много лет Бабеля читают во всем мире. И чем дальше, тем больше. Его
рассказы отличаются, если можно так выразиться, своей непреходящей
