руки за вырезы жилета и, покачиваясь на каблуках, испустил
пренебрежительный и всем понятный звук: "П-с-с!" Он даже не дал себе труда
выразить свое презрение словами: слишком много чести для этого невзрачного
студента!
Влюбленным оставался только один выход -- бежать в Одессу.
Так они и сделали.
А дальше все разыгралось по ветхозаветному шаблону: старик Гронфайн
проклял весь род Бабеля до десятого колена и лишил дочь наследства.
Случилось как в знаменитых стихах Саши Черного "Любовь -- не картошка". Там
при подобных же обстоятельствах папаша Фарфурник с досады раскокал семейный
сервиз, рыдающая мадам Фарфурник иссморкала десятый платок, а
студент-соблазнитель был изгнан из дома и витиевато назван "провокатором
невиннейшей девушки, чистой, как мак".
Но время шло. Свершилась революция. Большевики отобрали у Гронфайна
завод. Старый промышленник дошел до того, что позволял себе выходить на
улицу небритым и без воротничка, с одной только золотой запонкой на рубахе.
Но вот однажды до дома Гронфайна дошел ошеломляющий слух, что "этот
мальчишка" Бабель стал большим писателем, что его высоко ценит (и дружит с
ним) сам Максим Горький -- "Вы только подумайте, сам Максим Горький!", --
что Бабель получает большие гонорары и что все, кто читал его сочинения,
почтительно произносят слова: "Большой талант!" А иные добавляют, что
завидуют Женечке, которая сделала такую хорошую партию.
Очевидно, старики просчитались, и настало время мириться. Как ни
страдала их гордость, они первые протянули Бабелю, выражаясь фигурально,
руки примирения. Это обстоятельство выразилось в том, что в один прекрасный
день у нас на 9-й станции неожиданно появилась приехавшая для примирения из
Киева преувеличенно любезная теща Бабеля -- старуха Гронфайн.
Она была, должно быть, не очень уверена в успехе своей щекотливой
задачи и потому захватила с собой из Киева, для разрядки, внука --
восьмилетнего мальчика Люсю. Лучше было этого не делать.
В семье Бабеля тещу встретили приветливо. Но, конечно, в глубине души у
Бабеля осталась неприязнь к ней и к заносчивому старику Гронфайну. А теща,
пытаясь загладить прошлую вину, даже заискивала перед Бабелем и на каждом
шагу старалась подчеркнуть свое родственное расположение к нему.
Мы с Изей Лившицем часто завтракали по утрам у Бабеля, и несколько раз
при этом повторялась одна и та же сцена.
На стол подавали вареные яйца. Старуха Гронфайн зорко следила за
Бабелем и, если он не ел яиц, огорченно спрашивала:
-- Бабель (она называла его не по имени, а по фамилии), почему вы не
кушаете яички? Они вам не нравятся?
-- Благодарю вас, я не хочу.
-- Значит, вы не любите свою тещу? -- игриво говорила старуха и
закатывала глаза. -- А я их варила исключительно для вас.
Бабель, давясь, быстро доедал завтрак и выскакивал из-за стола.
Мальчика Люсю Изя Лившиц прозвал "тот" мальчик. Что скрывалось под этим
южным термином, объяснить было почти невозможно. Но каждый из нас в первый
же день появления Люси испытал на собственной шкуре, что это действительно
был "тот" мальчик.
У Люси с утра до вечера нестерпимо горели от любопытства тонкие уши,
будто кто-то долго и с наслаждением их драл. Люся хотел знать все, что его
не касалось. Он шпионил за Бабелем и нами с дьявольской зоркостью. Скрыться
от него было немыслимо. Где бы мы ни были, через минуту мы замечали в листве
тамарисков или за береговой скалой насквозь просвеченные солнцем Люсины уши.
Очевидно, от снедавшего его любопытства Люся был невероятно худ и
костляв. У него с неестественной
