образом. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки
крест. Но отберите его у меня -- и вместе с ним изо всех моих жил, из моего
сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок.
Эта работа делает меня человеком, а не одесским уличным философом. Он
помолчал и сказал с новым приступом горечи:
-- У меня нет воображения. У меня только жажда обладать им. Помните, у
Блока: "Я вижу берег очарованный и очарованную даль". Блок дошел до этого
берега, а мне до него не дойти. Я вижу этот берег невыносимо далеко. У меня
слишком трезвый ум. Но спасибо хоть за то, что судьба вложила мне в сердце
жажду этой очарованной дали. Я работаю из последних сил, делаю все, что
могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы меня
не выгнали оттуда.
Слеза блестела за выпуклыми стеклами его очков. Он снял очки и вытер
глаза рукавом заштопанного серенького пиджака.
-- Я не выбирал себе национальности, -- неожиданно сказал он
прерывающимся голосом. -- Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу
понять все. Но одного я никогда не пойму -- причину той черной подлости,
которую так скучно зовут антисемитизмом.
Он замолчал. Я тоже молчал и ждал, пока он успокоится и у него
перестанут дрожать руки.
-- Еще в детстве во время еврейского погрома я уцелел, но моему голубю
оторвали голову. Зачем?.. Лишь бы не вошла Евгения Борисовна, -- сказал он
вполголоса. -- Закройте тихонечко дверь на крючок. Она боится таких
разговоров и может плакать потом до утра. Ей кажется, что я очень одинокий
человек. А может быть, это и действительно так?
Что я мог ответить ему? Я молчал.
Так вот, -- сказал Бабель, близоруко наклонившись над рукописью. -- Я
работаю как мул. Но я не жалуюсь. Я сам выбрал себе это каторжное дело. Я
как галерник, прикованный на всю жизнь к веслу и полюбивший это весло. Со
всеми его мелочами, даже с каждым тонким, как нитка, слоем древесины,
отполированной его собственными ладонями. От многолетнего соприкосновения с
человеческой кожей самое грубое дерево приобретает благородный Цвет и
делается похожим на слоновую кость. Вот так же и наши слова, так же и
русский язык. К нему нужно приложить теплую ладонь, и он превращается в
живую драгоценность.
Но давайте говорить по порядку. Когда я в первый раз записываю
какой-нибудь рассказ, то рукопись у меня выглядит отвратительно, просто
ужасно! Это -- собрание нескольких более или менее удачных кусков, связанных
между собой скучнейшими служебными связями, так называемыми "мостами",
своего рода грязными веревками. Можете прочесть первый вариант "Любки Казак"
и убедитесь в том, что это беспомощное и беззубое вяканье, неумелое
нагромождение слов.
Но тут-то и начинается работа. Здесь ее исток. Я проверяю фразу за
фразой, и не единожды, а по нескольку раз. Прежде всего я выбрасываю из
фразы все лишние слова. Нужен острый глаз, потому что язык ловко прячет свой
мусор, повторения, синонимы, просто бессмыслицы и все время как будто
старается нас перехитрить.
Когда эта работа окончена, я переписываю рукопись на машинке (так
виднее текст). Потом я даю ей два-три дня полежать -- если у меня хватит на
это терпения -- и снова проверяю фразу за фразой, слово за словом. И
обязательно нахожу еще какое-то количество пропущенной лебеды и крапивы.
Так, каждый раз наново переписывая текст, я работаю до тех пор, пока при
самой зверской придирчивости не могу уже увидеть в рукописи ни одной
крупинки грязи.
Но это еще не все. Погодите! Когда мусор выброшен,