в Сухум, этого я не помню.
Скажу только, что любознательность Бабеля разрушала все преграды.
Итак, мы ехали в Новый Афон с попутчиками. Среди них был толстый
курносый человек в маленькой жокейской кепке. Он пробирался в Новый Афон,
где надеялся устроиться счетоводом.
Кроме курносого с нами ехала волоокая, тучная девица в тугом черном
платье. На каждом ухабе это платье издавало зловещий треск. При этом девица
каждый раз испуганно вскрикивала: "Уй-мэ!", "Уй-мэ!" -- и натягивала платье
на коленные чашки величиной со средние желтые тыквы.
Рядом с ней сидел подслеповатый юноша из интеллигентов, в золотом
пенсне. Когда мальпост наклонялся на поворотах, длинные ноги этого юноши
соскакивали с подножки и скребли по земле, подымая густую пыль.
Без всякого побуждения с нашей стороны он объяснил нам, что пенсне
досталось ему в наследство от деда -- единственного дантиста в Сухуме, а он,
юноша, едет в монастырь в надежде устроиться там певчим. У него очень
высокий тенор, а в монастыре, по его сведениям, здорово кормят, иногда даже
дают рыбный холодец.
Последним пассажиром был неопределенного возраста человек с землистым
лицом, в выгоревшей солдатской гимнастерке. На наши расспросы человек этот
отвечал неохотно и непонятно, и мы решили оставить его в покое.
Я так подробно описываю попутчиков, что читатель может подумать, будто
все эти люди сделаются героями дальнейших событий. Ничего подобного. Никто
из них не сделается героем. Описываю же я их так обстоятельно только потому,
что Бабель несколько раз показывал потом этих людей в лицах. Я смеялся до
слез. Поэтому я так хорошо и запомнил этих попутчиков.
Мы ехали не торопясь, наслаждаясь жарой и созревшей шелковицей. Она
густо усыпала дорогу.
Изредка мы обгоняли буйволов, волочивших арбы. Каждый раз мне казалось,
что буйволы идут не вперед, а назад, -- так медленно и неохотно они
переставляли ноги.
При каждой встрече с буйволами юноша в пенсне произносил одну и ту же
фразу, цитируя не то Фенимора Купера, не то Майн Рида:
-- "Когда стадо буйволов машет хвостами, отгоняя мух, дикий ветер
бушует над прерией".
А возница -- сытый мингрел -- только причмокивал от восхищения губами:
-- Ай, как ты говоришь красиво, кацо! Прямо как в песне! Так мы ехали в
одури летнего дня, ослепленные белым блеском моря, и не ждали никаких
событий. Но они случились, как всегда, внезапно.
Начались они с настигавшего нас дробного стука подков.
Мы оглянулись. Нас догонял молодой всадник неправдоподобной красоты --
смуглый, тонкий и томный, как баядерка. Всадник был туго обтянут бордового
цвета черкеской и белыми костяными газырями. Маленькая кубанка была
надвинута ему на глаза. Кроме кинжала у него на боку висел тяжелый маузер.
Гнедой конь, екая селезенкой, быстро обогнал нас размашистой рысью.
Позади всадника скакал запыленный ординарец.
Когда всадник поравнялся с нами, мы увидели его окаменелое лицо и
глаза, как у слепого, исступленно смотревшие в одну точку.
-- Инал-Ипа! -- вполголоса сказал возчик. -- Большой начальник!
Комиссар!
-- Чего комиссар? -- спросил Бабель.
-- Чрезвычайна комиссия, -- таинственно подмигивая нам, проговорил
возница. -- Комиссия Чрезвычайна!
-- Уй-мэ! -- с уважением воскликнула девица и обтянула платье на своих
могучих коленках.
Все были взволнованы этой встречей, кроме человека в гимнастерке. Он
скрутил папиросу, выбил из кремня огонь, затянулся и неохотно заметил:
-- Видали мы и не таких фазанов...
Он осекся и замолчал. Мы подъезжали к селению Эшеры. Оно лежало на
