монастырской гостинице мы с Бабелем много говорили и наконец
выяснили, что человеку иногда не хватает беспечности. Мы были молоды тогда,
шутливы, и нам нравилось так думать.
Когда человек беспечен, то все прекрасное оказывается рядом с ним и
часто сливается в один пенистый, сверкающий поток, -- все прекрасное: хохот
и раздумье, блесткая шутка и нежное слово, от которого вздрагивают женские
губы, стихи и бесстрашие, извлечения из любимых книг и песни. И еще многое
другое, чего я не успею здесь перечислить.
Нашу молодость и пристрастие к выдумкам мы решили подкрепить молодым
вином -- маджаркой. Это было вино для бедных, очень дешевое. Маджарка
действует беспрерывно, с утра до вечера. А потом, рано утром, стоит только
выпить стакан холодной воды (лучше всего из ручья), как опьянение начинается
снова и тянется почти весь день. В этом случае оно бывает особенно светлым.
В общем, я сходил к отцу келарю и принес в номер, пропахший кислой
капустой, пять бутылок маджарки.
Возвращаясь с бутылками, я встретил в темноватом коридоре молодую
монахиню. От неожиданности я уронил одну бутылку.
Молодая монахиня не дрогнула. Она прошла мимо, опустив неестественно
длинные ресницы, и черный кашемир ее платья случайно прикоснулся к моей
руке. От него пахнуло душистым теплом.
Монахиня чуть покачивалась на высоких бедрах. Я не рассмотрел в
полутьме ее лица. Заметил только, что оно было покрыто той матовой
бледностью, какая всегда считалась непременным условием женской красоты (для
этого, очевидно, и была придумана пудра). Я не заметил и ее волос -- они
были спрятаны под черной косынкой.
Мне показалось, что, немного отойдя от меня, молодая монахиня издала
короткий звук, похожий на сдержанный смех.
Дело в том, что у себя в кладовой отец келарь дал мне попробовать
маджарки. Мы выпили с ним по доброму стакану, и потому свое волнение при
встрече с монахиней -- это, конечно, была Нелидова -- я объяснил быстрым
действием этого вина.
На стук упавшей и покатившейся бутылки Бабель открыл дверь из номера и
выглянул в коридор.
-- Вот! -- сказал он с торжеством. -- Я так и знал, что вы разобьете...
Но он не окончил, замолчал и уставился в глубину коридора. Туда падал
отблеск заката, и в его дымном сиянии шла спиной к нам, колеблясь и
удаляясь, молодая женщина.
-- Апофеоз женщины! -- неожиданно сказал Бабель. -- Пошлое слово
"апофеоз", но если бы у меня хватило остроты нервов, я написал бы такую вещь
для прославления женщины, что Черное море от Нового Афона до самых Очемчир
покрылось бы розовой пеной. И из нее вышла бы вторая, русская Афродита. А мы
с вами, глупые нищие, пыльные, изъеденные проказой цивилизации, встретили бы
ее приход слезами. И испытали бы счастье прикоснуться с благоговением даже к
холодному маленькому ногтю на ее ноге. К холодному маленькому ногтю.
-- Бред! -- сказал я Бабелю. -- Вы же еще не пили маджарки?
-- Конечно, бред! -- ответил он и распахнул окно. -- Идите-ка лучше
сюда!
С треснувшей рамы посыпались засохшие мухи и ночные бабочки.
И тотчас в окно вошел величавый ропот моря, порожденный тысячами
набегающих волн. Они как будто колыхали золотой жар заходящего солнца и
несли сохранившиеся среди этих необъятных вод в течение столетий и
тысячелетий запахи мрамора и олив, горных склонов с высохшей до пепла травой
и островов, где шелестят крупными листьями смоковницы.
"Кого мы должны благодарить за это чудо, которое нам так щедро дано? --
подумал я. -- За жизнь?"
Не знаю, может быть, я подумал не так гладко, как написано здесь,
