эта без устали
гнала от самого Анатолийского берега на большефонтанские пески шумящие
волны.
На 9-й станции я снял на лето веранду на заколоченной даче. Рядом,
через дорогу, жил Бабель с женой -- рыжеволосой красавицей Евгенией
Борисовной и сестрой Мери, Сестру все ласково звали Мэрочкой.
Мэрочка "до невозможности", как говорят в Одессе, была похожа на брата
и безропотно выполняла все его поручения. А у Бабеля их было много, и притом
самых разнообразных -- от переписки на колченогой машинке его рукописей до
схваток с назойливыми и нагловатыми поклонницами и поклонниками. Уже в то
время они целыми отрядами приезжали из города "посмотреть на Бабеля" и
приводили этим Бабеля в трепет и негодование.
Бабель недавно вернулся из Конармии, где служил простым бойцом под
фамилией Лютов. Рассказы Бабеля уже печатались во многих журналах -- в
горьковской "Летописи", в "Лефе", в "Красной нови" и в одесских газетах. За
Бабелем толпами бегали одесские литературные мальчики. Они раздражали его не
меньше поклонниц.
Слава шла об руку с ним. В наших глазах он уже стал литературным метром
и к тому же непререкаемым и насмешливым мудрецом.
Иногда Бабель звал меня к себе обедать. Общими силами на стол
втаскивали ("Эх, взяли! Еще раз взяли!") громаднейшую алюминиевую кастрюлю с
жидкой кашей. Кастрюлю эту Бабель называл "патриархом", и каждый раз, когда
она появлялась, глаза его плотоядно блестели.
Так же они блестели, когда он читал мне вслух на пляже стихи Киплинга,
или "Былое и думы" Герцена, или неведомо как попавший к нему в руки рассказ
немецкого писателя Эдшмида "Герцогиня". То был рассказ о вздернутом на
виселицу за разбой средневековом французском поэте Франсуа Вийоне и о его
трагической любви к монахине-герцогине.
Кроме того, Бабель любил читать поэму Артюра Рембо "Пьяный корабль". Он
великолепно читал эти стихи по-французски, читал настойчиво, легко, как бы
окуная меня в их причудливый слог и столь же причудливо льющийся поток
образов и сравнений.
-- Кстати, -- заметил однажды Бабель, -- Рембо был не только поэтом, но
и авантюристом. Он торговал в Абиссинии слоновыми бивнями и умер от слоновой
болезни. В нем было нечто общее с Киплингом.
-- Что? -- спросил я.
Бабель сразу не ответил. Сидя на горячем песке, он бросал в воду
плоские голыши.
Любимым нашим занятием в то время было бросать голыши -- кто дальше? --
и слышать, как они со звуком откупориваемой бутылки шампанского врезаются в
воду.
-- В журнале "Сатирикон", -- сказал Бабель без всякой связи с
предыдущими своими словами, -- печатался талантливейший сатирический поэт
Саша Черный.
-- Я знаю, "Арон Фарфурник застукал наследницу-дочку с
голодранцем-студентом Эпштейном".
-- Нет! Это не то! У него есть стихи очень печальные и простые. "Если
нет, то ведь были же, были на свете и Бетховен, и Гейне, и Пушкин, и Григ".
Настоящая его фамилия была Гликберг. Я вспомнил о нем потому, что мы только
что бросали голыши в море, а он в одном из стихотворений сказал так: "Есть
еще острова одиночества мысли. Смелым будь и не бойся на них отдыхать. Там
угрюмые скалы над морем нависли, -- можно думать и камешки в воду бросать".
Я посмотрел на Бабеля. Он грустно улыбнулся.
-- Он был тихий еврей. Я тоже был таким одно время, пока не начал
писать. И не понял, что литературу ни тихостью, ни робостью не сделаешь.
Нужны цепкие пальцы и веревочные нервы, чтобы отрывать от своей прозы, с
кровью иной раз, самые любимые тобой, но лишние куски. Это похоже на
самоистязание. Зачем я полез в это каторжное писательское
