дело! Не понимаю!
Я мог, как мой отец, заняться сельскохозяйственными машинами, разными
молотилками и веялками Мак-Кормика. Вы видели их? Красавицы, пахнущие
элегантной краской. Так и слышишь, как на их ситах шелком шуршит сухая
пшеница. Но вместо этого я поступил в Психоневрологический институт только
для того, чтобы жить в Петрограде и кропать рассказики. Писательство! Я
тяжелый астматик и не могу даже крикнуть как следует. А писателю надо не
бормотать, а говорить во весь голос. Маяковский небось не бормотал, а
Лермонтов, так тот просто бил наотмашь по морде своими стихами потомков
"известной подлостью прославленных отцов...".
Уже потом я узнал, как умер Саша Черный. Он жил в Провансе, в каком-то
маленьком городке у подножья Приморских Альп, вдалеке от моря. Оно только
голубело вдали, как мглистая бездна.
Городок вплотную окружали леса из пиний -- средиземноморской сосны,
пахучей, смолистой и пышущей жаром.
Сотни людей с больными легкими и сердцем приезжали в эти леса, чтобы
дышать их целебным бальзамическим воздухом. И те, кому было обещано врачами
всего два года жизни, жили после этого иной раз много лет.
Саша Черный жил очень тихо, ковырялся у себя в крошечном саду,
радовался горячему шелесту пиний, когда с моря, должно быть из Корсики,
налетал ровный ветер.
Однажды кто-то из небрежных, вернее, преступных людей бросил, закурив,
непогашенную спичку, и тотчас лес около городка выдохнул дым и пламя.
Саша Черный первым бросился гасить этот пожар. За ним бросилось все
население городка.
Пожар остановили, но Саша Черный через несколько часов умер в маленькой
больнице этого городка от сердечного потрясения.
...Мне трудно писать о Бабеле.
Прошло много лет со времени моего знакомства с ним на Среднем Фонтане,
но до сих пор он мне кажется, как и при первой встрече, человеком слишком
сложным, все видящим и все понимающим.
Это обстоятельство всегда стесняло меня при встречах с ним. Я
чувствовал себя мальчишкой, побаивался его смеющихся глаз и его убийственных
насмешек. Только раз в жизни я решился дать, ему "на оценку" свою
ненапечатанную вещь -- повесть "Пыль земли фарсистанской".
По милости Бабеля мне пришлось писать эту повесть дважды, так как он
потерял ее единственный экземпляр. (Еще с тех давних пор у меня осталась
привычка, окончив книгу, уничтожать черновики и оставлять себе один
экземпляр, переписанный на машинке. Только тогда ко мне приходило чувство,
что книга действительно окончена, -- блаженное чувство, длившееся, к
сожалению, не дольше нескольких часов.)
Я с отчаянием начал писать эту повесть второй раз с самого начала.
Когда я ее дописал (это была тяжкая и неблагодарная работа), то почти в тот
же день Бабель рукопись нашел.
Он принес ее мне, но держал себя не как обвиняемый, а как обвинитель.
Он сказал, что единственное достоинство этой повести -- это то, что написана
она со сдержанной страстью. Но тут же он показал мне куски, полные восточных
красок, "рахат-лукума", как он выразился. И тут же изругал меня за ошибку в
цитате из Есенина.
-- От многих слов Есенина болит сердце, -- сказал он сердито. -- Нельзя
так беззаботно относиться к словам поэта, если вы считаете себя прозаиком.
Мне трудно писать о Бабеле еще и потому, что я много писал о нем в
своих автобиографических книгах. Мне все кажется, что я исчерпал его, хотя
это, конечно, неверно. В разное время я вспоминаю все новые и новые
высказывания Бабеля и разные случаи из его жизни.
Впервые рассказы Бабеля я читал в его рукописях. Я был поражен
