лет -- с 1917 по 1924 -- ушел в люди. За это время я был солдатом на
румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных
экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, в Первой Конной
армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в
Одессе, был репортером в Петербурге и в Тифлисе и проч.".
Действительно, семь лет, о которых упоминает Бабель, дали ему многое,
но он был "в людях" и до 1916 года, оставался "в людях" и после того, как
стал известным писателем: вне людей существовать он не мог. "История моей
голубятни" была пережита мальчиком и уж много позднее рассказана зрелым
мастером. В годы отрочества, ранней юности Бабель встречал героев своих
одесских рассказов -- налетчиков и барышников, близоруких мечтателей и
романтических жуликов.
Куда бы он ни попадал, он сразу чувствовал себя дома, входил в чужую
жизнь. Он пробыл недолго в Марселе, но когда он рассказывал о марсельской
жизни, это не было впечатлениями туриста, -- говорил о гангстерах, о
муниципальных выборах, о забастовке в порту, о какой-то стареющей женщине,
кажется прачке, которая, получив неожиданно большое наследство, отравилась
газом.
Однако даже в любимой им Франции он тосковал о родине. Он писал в
октябре 1927 года из Марселя: "Духовная жизнь в России благородней. Я
отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю". В другом письме,
И. Л. Лившицу, старому своему другу, он писал из Парижа: "Жить здесь в
смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы -- из России -- тоскуем по
ветру больших мыслей и больших страстей".
В двадцатые годы у нас в газетах часто можно было увидеть термин
"ножницы"; речь шла не о портновском инструменте, а о растущем расхождении
между ценой хлеба и ценой ситца или сапог. Я сейчас думаю о других
"ножницах": о расхождении между жизнью и значением искусства; с этими
"ножницами" я прожил жизнь. Мы часто об этом говорили с Бабелем. Любя
страстно жизнь, ежеминутно в ней участвуя, Исаак Эммануилович был с детских
лет предан искусству.
Бывает так: человек пережил нечто значительное, захотел об этом
рассказать, у него оказался талант, и вот рождается новый писатель. Фадеев
мне говорил, что в годы гражданской войны он и не думал, что увлечется
литературой; "Разгром" был для него самого негаданным результатом
пережитого. А Бабель и воюя знал, что должен будет претворить
действительность в произведение искусства.
Рукописи неопубликованных произведений Бабеля исчезли. Записки С. Г.
Гехта напомнили мне о замечательном рассказе Исаака Эммануиловича "У
Троицы". Бабель мне его прочитал весной 1938 года; это история гибели многих
иллюзий, история горькая и мудрая. Пропали рукописи рассказов, пропали и
главы начатого романа. Тщетно искала их вдова Исаака Эммануиловича, Антонина
Николаевна. Чудом сохранился дневник Бабеля, который он вел в 1920 году,
находясь в рядах Первой Конной: одна киевлянка сберегла толстую тетрадь с
неразборчивыми записями. Дневник очень интересен -- он не только показывает,
как работал Бабель, но и помогает разобраться в психологии творчества.
Как явствует из дневника, Бабель жил жизнью своих боевых товарищей --
победами и поражениями, отношением бойцов к населению и населения к бойцам,
его потрясали великодушие, насилие, боевая выручка, погромы, смерти. Однако
через весь дневник проходят настойчивые напоминания: "Описать Матяша, Мишу",
"Описать людей, воздух", "За этот день -- главное описать красноармейцев и
воздух", "Запомнить -- фигура, лицо, радость
