бывших однополчан и объявлял: "Женя, они
будут ночевать у нас..."
Он умел быть естественным с разными людьми, помогали ему в этом и такт
художника и культура. Я видел, как он разговаривал с парижскими снобами,
ставя их на место, с русскими крестьянами, с Генрихом Манном или с Барбюсом.
В 1935 году в Париже собрался Конгресс писателей в защиту культуры.
Приехала советская делегация, среди нее не оказалось Бабеля. Французские
писатели, инициаторы конгресса, обратились в наше посольство с просьбой
включить автора "Конармии" и Пастернака в состав советской делегации, Бабель
приехал с опозданием, -- кажется, на второй или на третий день. Он должен
был сразу выступить. Усмехаясь, он успокоил меня: "Что-нибудь скажу". Вот
как я описал в "Известиях" выступление Исаака Эммануиловича: "Бабель не
читал своей речи, он говорил по-французски, весело и мастерски, в течение
пятнадцати минут он веселил аудиторию несколькими ненаписанными рассказами.
Люди смеялись, и в то же время они понимали, что под видом веселых историй
идет речь о сущности наших людей и нашей культуры: "У этого колхозника уже
есть хлеб, у него есть дом, у него есть даже орден. Но ему этого мало. Он
хочет теперь, чтобы про него писали стихи..."
Много раз он говорил мне, что главное -- это счастье людей. Любил
животных, особенно лошадей; писал о своем боевом друге Хлебникове: "Нас
потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир как на луг в мае, как
на луг, по которому ходят женщины и кони".
Жизнь для него оказалась не майской лужайкой... Однако до конца он
сохранил верность идеалам справедливости, интернационализма, человечности.
Революцию он понял и принял как залог будущего счастья. Один из лучших
рассказов тридцатых годов -- "Карл-Янкель" -- кончается словами: "Я вырос на
этих улицах, теперь наступил черед Карла-Янкеля, но за меня не дрались так,
как дерутся за него, мало кому было дело до меня. "Не может быть, -- шептал
я себе, -- чтобы ты не был счастлив, Карл-Янкель... Не может быть, чтобы ты
не был счастливее меня..."
А Бабель был одним из тех, кто оплатил своей борьбой, своими мечтами,
своими книгами счастье будущих поколений.
В конце 1937 года я приехал из Испании, прямо из-под Теруэля, в Москву.
"Мудрого ребе" я нашел печальным, но его не покидали ни мужество, ни юмор,
ни дар рассказчика.
Он мне рассказал однажды, как был на фабрике, где изъятые книги шли на
изготовление бумаги; это была очень смешная и очень страшная история. В
другой раз он рассказал мне о детдомах, куда попадают сироты живых
родителей. Невыразимо грустным было наше расставание в мае 1938 года.
Бабель всегда с нежностью говорил о родной Одессе. После смерти
Багрицкого, в 1936 году, Исаак Эммануилович писал: "Я вспоминаю последний
наш разговор. Пора бросить чужие города, согласились мы с ним, пора
вернуться домой, в Одессу, снять домик на Ближних Мельницах, сочинять там
истории, стариться... Мы видели себя стариками, лукавыми, жирными стариками,
греющимися на одесском солнце, у моря -- на бульваре, и провожающими женщин
долгим взглядом... Желания наши не осуществились. Багрицкий умер в 38 лет,
не сделав и малой части того, что мог. В государстве нашем основан ВИЭМ --
Институт экспериментальной медицины. Пусть добьется он того, чтобы эти
бессмысленные преступления природы не повторялись больше".
Природу мы порой в сердцах называем слепой. Бывают слепыми и люди...
...Он писал своей приятельнице, которая сняла для него домик в Одессе:
"Сей числящийся за мной флигелек очень поднял мой дух. Достоевский говорил
когда-то: "Всякий
