Есенину посещать в течение
месяца ресторан. Зашла речь и об ипподроме. Бабель в те дни изучал
родословную Крепыша и рассказывал Есенину об этой знаменитой лошади, что-то
еще говорил о призерах бегового сезона. Пролетел со стороны Ходынского поля
самолет, и Бабель рассказал про свой недавний полет над Черным морем со
старейшим, вроде Уточкина и Российского, авиатором Хиони. Слушая, Есенин
раза два с недоумением на меня посмотрел. Наконец проговорил: -- Сын что-то
у тебя большой.
За стеклами очков смеялись глаза Бабеля. Засмеялся и Есенин. Детей у
Бабеля тогда еще не было, а у Есенина -- двое. Есенин сказал, что собирается
в гости к матери, спросил про близких Бабеля: жива ли мать, жив ли отец. С
разговором об отце вспомнился и старый кот, которого гладил его чудак отец,
сидя на стуле посреди тротуара на Почтовой улице. Может, потому еще
вспомнился кот, что Есенин недавно опубликовал стихотворение, в котором было
чудно сказано о животных:
...И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Я знал кота с Почтовой улицы, о которой Бабель говорил, что презирает
ее безликость. На этой серой улице помещалась мастерская сепараторов,
принадлежавшая неудачливому предпринимателю Эммануилу Бабелю. На Почтовой
сомневались в коммерческих талантах человека, усевшегося посреди тротуара со
старым котом на коленях. Оба мурлычут -- мурлычет кот, и мурлычет-напевает
старый отец. Вернувшись домой после меланхолического времяпрепровождения
около давно не приносящего доходов предприятия, он приступает к
сочинительству сатирических заметок. Отец их никому не показывает. В них
высмеивается суетная жизнь соседей по дому, с первого этажа до четвертого.
Заносятся эти заметки в конторскую книгу. Не знаю, содержались ли в ней и
деловые записи.
...И зверье, как братьев наших меньших...
Бабель читал стихи голосом твердым, чеканным. Где взял он эти слова:
"...звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука"? Их поют у
него в рассказе. До последних дней жизни Багрицкого он приходил к нему. Тот
читал ему и свои и чужие стихи, из новых поэтов и древних. И кому
принадлежат эти строки любимого Бабелем гречаниновского романса: "Она не
забудет, придет, приголубит, обнимет, навеки полюбит и брачный свой тяжкий
наденет венец..."
Есенинские стихи Бабель читал и про себя и вслух. Читал ему свои стихи
и Есенин, привязавшийся к Бабелю, полюбивший его. И любил он еще вот это
есенинское: "Цвела -- забубенная, росла -- ножевая, а теперь вдруг
свесилась, словно неживая".
На скамье у Страстного монастыря Есенин тоже свесил голову, но очень
живую, прекрасно-задумчивую. До того успокоенным и добрым было в тот день
его лицо, что показалось просто ерундой, что голову эту называли -- пускай
даже сам Есенин -- забубенной и неживой. На скамье сидели два тридцатилетних
мудреца, во многом схожие в этот час -- познавшие, но по-прежнему
любознательные; не к месту было бы говорить о пресыщении.
Скажут: разные же люди! Еще бы! Из неукротимых неукротимый, временами
вспыльчивый и даже буйный Есенин и рядом с ним тихий, обходительный, сам
великолепно довершивший свое воспитание Бабель. Эту его сдержанность отмечал
позднее в своей шуточной речи Жюль Ромен. Об этом рассказал мне, вернувшись
из Парижа, Бабель. В Париж он ездил на антифашистский конгресс.
Французские писатели чествовали Бабеля. На банкете председательствовал
Жюль Ромен. Подняв бокал, он сказал, что хочет выпить за здоровье очень
хорошего, по-видимому, писателя. Жюль Ромен извинился: "У нас Бабеля, к
сожалению,
