Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Воспоминания о Бабеле » Воспоминания о Бабеле, страница37

Воспоминания о Бабеле, страница37

в кафе  на углу Столешникова  и Петровки. Скромное, в сущности, кафе, доступное и вашему брату с тощим  советским кошельком. Однако вы пьете свой кофе  по-варшавски беззаботно — и что вам до улицы! А я вижу, как мимо кафе  проходит,  нарочно  проходит  молодежь,  комсомольцы  в  шотландках  и ковбойках, комсомолки в  кумачовых косынках,  и как они  нарочно, специально для меня,  поют: «Посмотрите, как нелепо расползлася морда  нэпа».  Нет,  не такова обстановка, чтобы перешибить мне ленинский лозунг: «Кто кого?» Я и не сомневаюсь, кто! Вот эти!

        Так  что  же  вас  держит?  Вернее,  чего  ради при  таком понимании вы нэпманствуете?

        —  Я сперва  поверил в перерождение советской власти,  затем  довольно быстро разуверился, но — инерция. И это проклятое, неразумное: а вдруг?

        Не так уж  чадил угар  нэпа,  как тогда  писали некоторые или  как  это изображалось    на    сцене.  На  виду  у  всех  развивалась    страна,  заводы восстанавливались,  пускались  в  ход  электростанции.  Заметили  вскоре    и сменовеховцы,  что  отступление-то  приостановилось    и  появились  признаки наступления.  Комиссары гражданской войны взялись за хозяйство. В то время я два раза слышал от Бабеля:

        — Я за комиссаров.

        Это когда кто-нибудь рядом  вдруг  заноет, туда  ли мы идем, не катимся ли. Отправившись, по совету Горького, «в люди»,  Бабель ушел в революционный народ,  в  среду коммунистов, комиссаров. Он сказал о Багрицком, что тому не пришлось  с  революцией  ничего  в  себе ломать,  его  поэзия  была  поэзией революции. Таков был и сам Бабель, всегда стоявший за Ленина.

        За Ленина стоял  и  Есенин, видел его силу глазами деревенской бедноты, своих  изрядно переменившихся земляков. Естественные образы тех лет — Ленин фабричного  обездоленного люда, мужицкий  Ленин,  Ленин индусского  мальчика Сами. В траурные дни, когда в Доме союзов стоял гроб с телом Ленина, подошла ко  мне в  Охотном  ряду крестьянка в слезах.  Оплакивая  великого человека, которого старуха считала и своим защитником, она спросила меня, был ли Ленин коммунистом.  Вопрос  она задала  нелепый,  а Ленина невежественная старушка понимала верно.

        Как же Есенину было не понять защитника бедноты? Ему, который сумел так хорошо  пожалеть  и  жеребенка («Ну куда он, куда  он гонится?»)  и  который «зверье, как  братьев наших меньших, никогда не бил по  голове», естественно было  отзываться на страдания ближнего и дальнего. Баллада  о двадцати шести бакинских комиссарах так же лилась из его сердца, как письмо матери,  до сих пор волнующее  миллионы русских  и нерусских сыновей. Один видный  советский работник, подружившийся с Есениным на Кавказе, рассказал  ему о своем брате, которому белые  выкололи глаза. Никто потом не подтрунил над  Есениным  и не упрекнул  его в неточности, когда он однажды, плача, стал  вспоминать своего брата,  которому  белые выкололи глаза.  Боль за чужого  брата,  проникнув в сердце Есенина, уже не оставляла его, сделалась болью за собственного брата. Может  быть,  натянуто?  Но,  во-первых,  так  бывает с  людьми,  способными страдать чужими страданиями, и, во-вторых, перечитайте стихи Есенина. Не раз вы встретитесь в них с тем, как умела отзываться его душа.

        Два тридцатилетних мудреца, написал я, сидели  в закатный час на скамье у  Страстного монастыря. Умея познавать, они, и не сделавшись еще стариками, много  познали  —  отсюда и мудрость,  и горечь, которая вызовет у  Есенина жалобу: «Сам не знаю, откуда взялась эта боль»  — и побудит Бабеля написать грустный рассказ-исповедь «У  Троицы». Как я теперь понимаю, это была  драма постарения,  сожаление  о  суетных  днях жизни,  «змеи сердечной угрызенья». Описывалась  пивная  на