в очереди, так как на Шпалерной стояли толпы людей
с передачами. Началось время -- непонятных массовых арестов. Сведений,
свиданий или хоть каких-нибудь разъяснений -- не давали.
Я мечтала лишь об одном -- о предъявлении любого обвинения мужу, чтобы
начать "действовать", то есть опровергать, приводить доказательства
неправильности обвинения, и мало ли что еще я тогда, по наивности, думала и
по глупости -- воображала!
В конце концов я еле держалась на ногах, заразилась в очереди корью и
тяжело проболела несколько месяцев. К концу болезни стали до меня доходить
слухи о том, что в ленинградском отделении ГПУ выявлены злоупотребления и
ждут вскоре, из Москвы, "комиссию по проверке и чистке аппарата
ленинградского отделения ГПУ".
В те дни зашел меня навестить режиссер Сергей Эрнестович Радлов, с
которым мы очень дружили и часто работали вместе в театрах. Он сказал, что
приехал в Ленинград Бабель и будет завтра у него. (Точно не помню, но,
по-моему, Бабель и Радлов встретились для разговоров о постановке в Москве в
МХАТе 2-м пьесы И. Э. "Закат".) У Бабеля есть друзья в приехавшей комиссии
по чистке. Сергей Эрнестович пригласил меня прийти завтра к нему,
познакомиться с Бабелем и рассказать ему о моем горе и недоумении -- пусть
он хоть попросит ускорить рассмотрение дела моего мужа.
Я пришла. Бабель был уже там.
Я дрожала, заикалась, волновалась в начале разговора, но вскоре, увидав
полное доброжелательство в глазах Бабеля, устремленных в мои глаза, какую-то
его горькую полуулыбку, неторопливые подробные расспросы всех обстоятельств,
я обрела покой.
Мне стало легко говорить с ним. Я поверила в его человечность и в то,
что он не бежит чужого горя и, вероятно, искренне хочет прийти на помощь. Да
ведь все это видно в его произведениях -- они написаны мудрецом, добрым,
отзывчивым и все понимающим.
Сложны несчастья человеческие, и вольные и невольные. Бабель "копнул"
их глубоко, до самых корней, и понял как большой писатель, психолог и
философ. Это его "понимание", возможно, и предопределило в дальнейшем его
судьбу -- его личную трагедию.
У него был свой символ веры, а, как мы знаем, такое роскошество и
своеволие многих приводило в те времена к страшным последствиям. Так вот и
его привело -- в конце концов.
Уже через день после нашего свидания с Исааком Эммануиловичем он
сообщил мне, что "дело" моего мужа будет затребовано комиссией и мне надо
набраться, ненадолго, терпения: "Посмотрим! Посмотрим!" -- сказал он мне и
очень ласково улыбнулся.
Конечно, не с сегодня на завтра, но вскоре муж мой был освобожден без
предъявления какого-либо обвинения, так как "дела" -вообще не было.
Мы с мужем написали Исааку Эммануиловичу письмо в Москву и благодарили
за вмешательство. Это первое знакомство, естественно, наложило отпечаток на
все последующие наши встречи и сделало Бабеля для меня -- не чужим
человеком.
ВСТРЕЧИ В ГОРКАХ X
У АЛЕКСЕЯ МАКСИМОВИЧА ГОРЬКОГО
И ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ
Вернувшись из Италии, Алексей Максимович Горький жил в основном на даче
под Москвой, в Горках X. Это в сорока восьми километрах от Москвы и
находится совершенно в противолежащем Горкам Ленинским районе.
Алексей Максимович вел в Горках жизнь довольно уединенную и был
углублен в работу. Если его хотели навестить друзья или по делам нужные
люди, таким свиданиям отводилось время или к чаю -- в пять часов дня -- или
к ужину -- в восемь вечера. Алексей Максимович всегда был рад приезжавшим,
ибо они связывали его с тем, в чем участвовать самому по состоянию здоровья
