плох или
по каким-либо причинам неудобопечатаем, -- вовсе нет. С этой стороны все в
нем было совершенно благополучно. Но это был "не Бабель" в том смысле, в
каком это говорится о произведениях художников, копирующих картины или
рисунки прославленных мастеров, хотя каждая строка в рукописи, лежавшей
перед нами, без всякого сомнения, была написана собственной бабелевской
рукой.
В живописи самый небрежный набросок, несколько торопливых штрихов,
сделанных большим художником на обрывке бумаги, не оставляют сомнений в их
принадлежности именно данному автору, носят на себе неповторимый отпечаток
его творческой личности, а главное -- в какой-то мере выражают его талант.
В литературе -- не то. Здесь индивидуальная писательская манера
становится явственно ощутимой только после того, как первоначальный набросок
будет много раз перечеркнут, выправлен и заново переписан.
В живописи индивидуальность художника ощутима, как почерк, как тембр
голоса, как походка. В литературе она становится видна простым глазом лишь
после того, как писатель, основательно потрудившись, найдет для своей мысли
то единственное выражение, которое характерно для него одного и которое
почти никогда не является ему сразу. Даже и самый талант писателя чаще всего
сказывается не в случайно оброненной фразе, а в способах ее обработки, не в
словах, какие первоначально вылились на бумагу, а в тех, что в дальнейшем
были выбраны автором как "кратчайшее" и наиболее точное выражение его
замысла.
Так вот, рукопись, только что прочитанная нами и, вне всякого сомнения,
принадлежавшая перу Бабеля, была наброском, еще не отмеченным его манерой,
талантом и мастерством. В качестве материала для работы кинорежиссера
сценарий был совершенно готов, но украшением для журнала, каким мы
представляли себе сочинение Бабеля, он, разумеется, оказаться не мог.
Установив это, мы до крайности огорчились. И только один из нас, самый
старший и поэтому больше всех других умудренный опытом и, разумеется, именно
поэтому занимающий должность ответственного секретаря редакции,
снисходительно улыбнулся и поспешил нас всех успокоить.
-- Не горюйте, -- сказал он. -- Зло еще не так большой руки! --
Секретарь знал классиков и любил при случае об этом напомнить. -- Договор с
Бабелем мы заключим, а ежели он, как это в последнее время с ним частенько
случается, не выполнит взятых на себя обязательств, мы эту самую рукопись
возьмем и тиснем в нынешнем ее виде и ничего при этом не потеряем. Понятно?
Нам было понятно. Потому что, касаемо лавров автору, Бабель был прав и
ждать радостей от этого своего сочинения ему не приходилось. Но с журналом
дело обстояло иначе. Появление в "Знамени" любого сочинения прославленного
молчальника при всех обстоятельствах было бы воспринято как подлинная
сенсация.
Итак, договор был подписан, аванс автору выплачен, и мы стали терпеливо
ждать его сообщения о том, что работа закончена.
Прошел месяц, за ним другой. Бабель молчал. И тогда мне было поручено
осведомиться у него, как идут дела, и выяснить, к какому номеру журнала он
даст нам сценарий.
Помаявшись и выслушав несколько раздраженных напоминаний от
непреклонного секретаря, я наконец нашел в себе силы позвонить Исааку
Эммануиловичу и получил приглашение посетить особнячок у Покровских ворот.
И вот я снова сижу в большой, сумрачной в этот осенний день комнате, и
снова напротив меня сидит этот загадочный человек, что-то рассказывает,
лукаво и победительно улыбаясь, и так же, как в первую нашу встречу, я
пытаюсь разобраться в тайне
