и
следователем, они допрашивали двух мужиков, убивших какого-то Клименку,
селькора здешней украинской газеты. Это было очень грустно и несправедливо,
как всякий человеческий суд, но лучше и достойнее было мне сидеть с этими
жалкими убившими мужиками, чем болтать позорный вздор где-нибудь в городе, в
редакции, -- потом позавчера же у меня была счастливая встреча с давним моим
товарищем Шишковским. Он авиатор и командует здесь, в Киеве, эскадрильей
истребителей. Сейчас солнце, три часа дня, я напишу вам, душа моя, письмо, и
поеду за город к Ш., и буду летать с ним сегодня и, вероятно, каждый день.
Я, кажется, говорил вам, что бываю очень счастлив во время полета..."
Из Киева в Москву. 24.IV.25 г.
"...Позавчера летал на аэроплане, но недолго, 25 минут, п. ч. в
авиаторной школе происходили занятия в это время. Я с товарищем моим
собираемся лететь верст за двести от Киева, если не удастся, поеду на
пароходе в Черкассы и пробуду там два дня. Это получше будет, чем влачиться
здесь в пыли канцелярий..."
Из Киева в Москву. 25.IV.25 г.
"...Погода здесь дурная. Тепло-то оно тепло, но дует ветер, мелкий злой
ветер с песком, такие ветры бывают в нищих пыльных южных городах. Я много
ходил сегодня по окраине Киева, есть такая Татарка, что у черта на куличках,
там один безногий парень, страстный любитель голубей, убил из-за голубиной
охоты своего соседа, убил из обреза. Мне это показалось близким, я пошел на
Татарку, там, по-моему, очень хорошо живут люди, т. е. грубо и страстно,
простые люди..."
Что привлекало к себе в ту пору писательское внимание Бабеля? Все то,
что превышает норму. Все то, что принято называть гиперболичным. Жизнь у ее
истоков, не украшенная, не прикрашенная. Первобытность необузданных чувств,
первозданность страстей.
Опять цитирую по стенограмме: "В письме Гете к Эккерману я прочитал
определение новеллы -- небольшого рассказа, того жанра, в котором я себя
чувствую более удобно, чем в другом. Его определение новеллы очень просто:
это есть рассказ о необыкновенном происшествии. Может быть, это неверно, я
не знаю, Гете так думал".
И дальше Бабель говорит: "У Льва Николаевича Толстого хватало
темперамента на то, чтобы описать все, что с ним произошло, а у меня,
очевидно, хватает темперамента только на то, чтобы описать самые интересные
пять минут, которые я испытал... Самоуничижение совершенно не в моем
характере <...> чтобы снять с себя упрек в самоуничижении, я могу
сказать, что множество моих товарищей, хотя располагают не большим
количеством интересных фактов и наблюдений, чем я, между прочим, пишут об
этом "толстовским" способом. Что из этого получается -- всем пострадавшим
известно".
Само собой разумеется, последнее утверждение -- юмор, и "пострадавшими"
Бабель именует читателей.
За тот период жизни Исаака Эммануиловича, который проходил у меня на
глазах и нашел отражение в письмах ко мне, он создал сценарии "Беня Крик" и
"Блуждающие звезды" (по мотивам романа Шолом-Алейхема), а также пьесу
"Закат".
Хотя в основу сценария "Беня Крик" и легли одесские рассказы, сценарий
этот является вполне оригинальным литературным произведением, в котором
писатель переосмыслил как ситуацию, так и характеры выведенных им
персонажей.
Сценарии -- новая для Бабеля работа -- освоение кинематографического
мышления, кинематографического языка. Вот что он писал мне тогда:
Из Киева в Москву. 27.IV.25 г.
"...Вчера я лег спать рано, в одиннадцатом часу, но, на беду мою или на
счастье, разразилась гроза удивительной силы, молнии стояли от земли
