всему своему окружению.
Так, находясь в Париже буквально в нужде и едва получив Деньги, чудом
отправленные ему туда, он тут же пишет мне:
Из Парижа в Москву. 30.XI.27 г.
"...Если тебе удастся прислать мне в нынешнем году тысячу Рублей, будет
очень хорошо <...>. Не помню, сообщал ли я тебе адрес сестры
<...> Хорошо бы если бы и ей можно было отправлять ежемесячно
<...>".
Возможно, что Исаак Эммануилович так стремился во имя работы зарыться в
глушь отчасти и потому, что никак не мог совладать со своей неуемной
общительностью.
Письма его тоже дают основание для такого предположения.
Из Киева в Москву. 23.VI.25 г.
"...Я ушел из дому, где начался шум и суета, всегда сопровождающие
меня..."
Из Сергиева в Сочи. 29.VI.25 г.
"...В четверг приехала гостья (приятельница из Петербурга) и пробыла
два дня, а в субботу нагрянули три семьи -- Вознесенские, Зозули и проч. Я
измаялся. Пропащие четыре дня, даже вам не мог написать <...>".
Познакомилась я с Исааком Эммануиловичем на квартире у Василия
Александровича Регинина, который был моим сослуживцем по режиссерской работе
в клубных кружках войск Красной Армии.
Я тогда училась в режиссерской мастерской Мейерхольда и работала в
театре его имени, а также вела несколько красноармейских и рабочих
драматических кружков.
После одного из вечерних занятий кружка Василий Александрович уговорил
меня пойти к нему: "Познакомитесь с моей женой и обязательно еще с
кем-нибудь интересным, ко мне каждый вечер заходят "на огонек".
Так оно и оказалось -- "на огонек" зашел в тот вечер Исаак
Эммануилович. Он пошел меня провожать и, будучи человеком крайне
неожиданным, весьма удивил меня своим обращением и разговором.
Всю дорогу (от Красных ворот, где жили Регинины, до Горохового поля на
Разгуляе, где жила я) Бабель рассказывал мне о лошадях, уверяя, что ни
литература, ни искусство нисколько его не интересуют, вот лошади -- дело
другое!
Когда сидели у Регининых, я позвала и их, и Бабеля, на следующий вечер,
посмотреть спектакль "Земля дыбом", в котором я играла.
Они пришли в театр все вместе и по окончании спектакля пригласили меня
ужинать в "Литературный кружок".
За ужином Исаак Эммануилович восхищался Зайчиковым, игравшим
бессловесную роль царя, а меня поддразнивал: где же, мол, вам соревноваться
вашей героикой с актером, которого режиссер посадил при всем честном народе
на ночной горшок...
После ужина Бабель опять провожал меня, но на этот раз мы ехали на
извозчике -- путь от Тверской (теперь ул. Горького) до Разгуляя не для
пешего хождения, да и извозчик ехал довольно долго, и опять Исаак
Эммануилович все твердил про лошадей.
Но на этот раз он выражал опасение, но не того, что мне может наскучить
его пристрастие к лошадям, а того, что я могу его не понять.
Я была избалованна и строптива, поэтому, вырази он опасение, что лошади
наскучили мне, я бы, наверное, с этим согласилась, но, при моем молодом
самомнении (мне было тогда 24 года), возмутилась предположением, что могу
чего-то "не понять", и поэтому терпеливо слушала бабелевские рассказы о
совершенно не нужных мне лошадях.
Впрочем, он был таким неотразимым рассказчиком, что все, о чем бы ни
говорил, получалось у него и увлекательно, и неповторимо интересно.
Скоро мы встретились в Ленинграде, и Исаак Эммануилович попросил меня
никому не говорить, что он там. Пригласил зайти к нему в гостиницу, еще раз
заверив, что он в Ленинграде "инкогнито".
Когда же я к нему зашла, то обнаружила в его номере
