"имени
императора Николая Первого". Странно, что одесское купечество избрало шефом
своего училища царя, не уважающего коммерцию.
Бабель был на один класс моложе меня, но я помнил мальчика в очках, в
старенькой тужурке и помятой фуражке с зеленым околышем и гербом в виде
жезла Меркурия.
Когда мы встретились через шестнадцать лет у Василия Регинина,
журналиста, редактора журнала "30 дней", Регинин Бабеля не назвал, а
представил его как крупного хозяйственника. В темно-синей куртке, по старой
памяти называвшейся френчем, Бабель все-таки совсем не походил на
хозяйственника. К тому же Регинин быстро свел разговор на литературные темы,
спросил, читал ли я "Соль", "Смерть Долгушова" и другие рассказы о Конной
армии. Тут Бабель сказал:
-- Вы меня не помните? А я вас помню. Вы играли роль Тартюфа в
ученическом спектакле, в комедии Мольера.
Я ответил, что играл в первый и последний раз в жизни.
-- Я думал, что вы будете актером... Ну, а я похож на ответственного
работника?
Я заметил, что он играл эту роль неважно. Но ответственно. Бабель
засмеялся.
Регинин был, как говорится, профессиональным собеседником и рассказывал
в тот вечер увлекательные истории. Поэтому мы больше слушали, чем вспоминали
былое или обсуждали настоящее и будущее.
Прощаясь, Бабель сказал: "Будем видеться".
Получилось так, что в ту пору видеться нам пришлось больше всего за
границей, в Париже, осенью 1927 года.
В первый свой приезд в Париж Бабель как бы растворился в этом городе.
Его вскоре перестали интересовать Монпарнас, кафе "Куполь", "Дом". Он
зачастил к нам, на авеню Ваграм, вернее на улицу Брей, где в дешевом отеле
"Тильзит" жил всякий народец -- русские, иностранцы без определенных
занятий. Бабель не имел привычки предупреждать о своем приходе по телефону.
Однажды он меня не застал и постучался к моей соседке, актрисе "Летучей
мыши" -- в то время кабаре Балиева гастролировало в Париже накануне отъезда
в Нью-Йорк.
Ему ответил мужской голос.
Бабель вошел и увидел молодого человека.
-- Вы к Тамочке? Она ушла на репетицию.
-- А вы кто будете? -- деликатно осведомился Бабель.
-- А я ейный ухажер.
Бабель потом со смехом рассказывал об этом разговоре. Он подружился с
этой парой, предвещал молодому человеку блестящую артистическую карьеру. Так
и случилось. Теперь это знаменитый характерный артист американского
кинематографа. А моя соседка -- его жена. И оба они тепло и нежно вспоминают
Бабеля.
В Париже он переписывался со мной так называемыми "пневматичками" --
записочками, пересылаемыми пневматической почтой.
"Дорогой Лев Вениаминович. Я совсем расхворался. По ночам не сплю,
задыхаясь, простуда страшная, глаз пухнет, гноится,-- вообще я разлагаюсь
гораздо менее эстетично, чем парижская буржуазия. Я очень хочу вас видеть.
Компаньон я, конечно, никудышный. Как только оправлюсь -- заявлюсь к вам.
Предварительно -- предупрежу письмом.
Ваш Бабель.
14/IX--27".
Но не предупреждал, только приходил пораньше, и мы отправлялись бродить
по осеннему Парижу. Он говорил:
-- Мы должны благодарить бога, что нашим учителем был француз Вадон. Он
научил нас болтать по-французски, а то мы были бы тут глухонемыми.
Компаньоном он был веселым. Когда встречал что-то смешное,
останавливался и долго смеялся прерывистым смехом, задыхаясь, -- сердце у
него пошаливало.
Однажды (это было на Монмартре) мы остановились против одного из домов,
имевших определенную репутацию в ночном Париже. По ночам здесь кипела жизнь.
Мы же забрели на эту улицу утром --
