Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Воспоминания о Бабеле » Воспоминания о Бабеле, страница91

Воспоминания о Бабеле, страница91

часто переписывались. В феврале из Парижа пришло письмо:

        «Дорогой Лев  Вениаминович. Сделайте  милость, пойдите на представление «Заката»  и потом не поленитесь  описать мне  этот позор. Получил я пьесу  в издании  «Круга».  Это  чудовищно.    Опечатки    совершенно  искажают  смысл. Несчастное творение!.. Из событий, заслуживающих быть отмеченными, на первом месте упоительная, неправдоподобная весна. Оказывается,  люди были  правы — хорошая весна в Париже…

        До февраля  я  работал порядочно, потом затеял  писать  одну совершенно удивительную  вещь, вчера же в 111/2 часов  вечера обнаружил, что это совершенное дерьмо, безнадежное и выспреннее к тому же… Полтора месяца жизни истрачены впустую. Сегодня еще горюю, а завтра буду думать, что ошибки учат…»

        О  «Закате»  я  сообщил Бабелю  и,  насколько  помню, вынужден был  его огорчить.

        Каждое  произведение  писателя  привлекало  внимание.  После  «Одесских рассказов» какое-то время было модно говорить языком Бени Крика. Лев Толстой ставил  в  заслугу  Куприну  его  умение искусно владеть испорченным языком. Бабель тоже отлично владел языком одесских окраин.  Язык этот — головоломка для  переводчиков  на  Западе.  Эпос  богатырей-биндюжников  увлекателен для западных читателей, для них это  экзотика. Но в пьесе «Закат» наших зрителей привлекала  не  экзотика,  а  вечная  тема  надвигающейся  старости.  Бабель предчувствовал  неудачу в театре, знал, что пьесу сыграют не так, как нужно, Это  волновало  его, и  в  следующем  письме  из  Парижа он  опять пишет  об очаровательной весне и снова возвращается к своей пьесе:

        «…Нет,  грех  хулить  —  город  хороший,  беда    только,  что  очень стабилизированный… В апреле уеду,  наверно,  в Италию к Горькому, патриарх зовет настойчиво, отказываться не полагается. Поживу там до отъезда Горького в Россию…  Кстати, о «Закате»… Горжусь тем, что провал его предвидел  до мельчайших подробностей. Если еще раз в своей жизни напишу пьесу (а кажется, напишу),  буду сидеть на всех репетициях, сойдусь  с женой директора, загодя начну  сотрудничать  в «Веч. Москве», или в «Веч. Красной» — и  пьеса будет называться «На переломе» (может  быть, и  «На  стыке»), или,  скажем, «Какой простор!..»  Сочинения я  хотя  и туго,  но сочиняю… Я хворал гриппом,  но теперь  поправился, испытываю бодрость духа несколько даже опасную — боюсь, лопну!  Дружочек,  Лев  Вениаминович,  не  забывайте  меня,  и  бог  вас  не оставит!..  Очень  приятно  получать  ваши письма. Наверное,  и новости есть какие-нибудь в Москве…»

        Бабель внешне мужественно переносил горести  и неудачи, никто не знает, почему у  него не  получилась  «удивительная  вещь», над  которой он работал полтора месяца. Он нисколько не преувеличивает, когда  говорит о мучительном своем труде, о днях, месяцах, даже годах, истраченных  впустую. Может  быть, он был  слишком взыскателен. «Я  как-то никак не могу слезть с котурн…» — писал Бабель в одном письме.

        Он жадно наблюдал жизнь, вникал в характеры людей Запада. Из Остенде он пишет мне 7 августа 1928 года:

        «…Повидал я всякой всячины на  моем  веку —  но  такого блистающего, умопомрачительного Содома и  во  сне себе представить не  мог. Пищу я вам  с террасы казино, но здесь я только пишу, а кушать пойду в чудеснейшую рыбачью гавань — где фламандцы  плетут сети и рыба  вялится на улице. Выпью за ваше здоровье шотландского пива и съем фрит мули. Будьте благополучны.

        Ваш И. Бабель».

        С Бабелем было  легко,  не надо было умничать, вести псевдозначительные разговоры о литературе.

        Как-то мы долго  говорили об  Одессе, об одесском мещанстве.  Бабель не только    знал  его  язык,  знал  он    и  косность,