своего чувства,
против своей гордости, то выходит это у него плохо. Жизнь у этого человека
ломается надвое, ему надо принять мучительные решения. Сочувствия не нужно,
но понимание товарищей -- хорошо бы.
Это "о мире", теперь о себе. Живу отвратительно, каждый день отсрочки
мучителен, кое-как состряпал кратчайший exposй (содержание). Если
понравится, заплатят, -- выеду на этой неделе, если не понравится (изложено
отнюдь не в духе Патэ!), -- тогда... не знаю, что делать, объявить себя
разве банкротом, попросить в полпредстве ж. д. билет и тайком бежать от
кредиторов...
Voila, не весело. Мне до последней степени нужно быть в Москве 10.VIII,
иначе рухнут давнишние заветные планы. Итак, с верой в "божью помощь" -- a
bientфt...
Любящий вас И. Б.
Эренбург был в Лондоне, захворал там, теперь он в Швеции".
Мучительное решение состояло в том, что надо было надолго (оказалось,
навсегда) расстаться с дочерью, с семьей. Мысль о том, чтобы оставить
Родину, разумеется, никогда не возникала, и по всему видно, что
"стабилизированный" быт на Западе был чужд характеру Бабеля, он с жадным
интересом изучал, узнавал эту жизнь как писатель, но ему нужна была бурная,
стремительная жизнь в той стране, которая ему была всего дороже.
Горький, по выражению самого Бабеля, послал его "в люди". Годы
революции Бабель прожил в суровых условиях военного коммунизма, прошел школу
Красной Армии, Первой Конной... Где бы он ни жил, оставался советским
писателем, оригинальным, неповторимым, но советским писателем.
У него была ненасытная жадность к людям, среди его друзей были
строители, директора заводов, партийные работники, рабочие, председатели
колхозов, военные... Где еще мог он встретить таких людей, такие характеры,
созревшие в бурях и борьбе величайшей революции... Уверен, что в последние
годы своей жизни, лишенный свободы, он продолжал узнавать людей, их
характеры, их язык, их горькие раздумья.
Бабель писал эти письма на чужбине: в Париже, Марселе, Остенде, но есть
письмо из Молоденова, подмосковной земли, куда в то время добраться было не
очень просто. Он любил и знал жизнь России, любил жить в "глубинке" и
предпочитал ее городской жизни.
Больше тридцати лет хранились эти письма, я перечитал последнее с
чувством горечи и боли.
Бабель исчез из нашей среды, как исчезли другие наши товарищи, но все
же он оставил неизгладимый, я бы сказал, ослепительный след в нашей
литературе. Не по своей вине он не допел свою песнь.
А. Нюренберг
ВСТРЕЧИ С БАБЕЛЕМ
Москва. 1922 год. Начало лета. Петровка. У запыленной витрины,
оклеенной пожелтевшими афишами, знакомая фигура. Всматриваюсь -- Бабель.
Подняв голову, чуть подавшись вперед, он внимательно рассматривает какую-то
карикатуру.
Я подошел к нему, поздоровался. Не отвечая на приветствие рассеянно
рассматривая меня, он спросил:
-- Читали последнюю сенсацию? -- И, не дожидаясь ответа, добавил: --
Бабель -- советский Мопассан!
После паузы:
-- Это написал какой-то выживший из ума журналист.
-- И что вы намерены делать?
-- Разыскать его, надеть на него смирительную рубаху и отвезти в
психиатрическую лечебницу...
-- Может, этот журналист не так уже болен?.. -- заметил я осторожно.
-- Бросьте! Бросьте ваши штучки! -- ответил он, усмехаясь. -- Меня вы
не разыграете!
1927 год. Париж. Ранняя осень. Улица Барро. Район Бастилии.
Нуворишевская гостиница "Сто авто". Пишу из окна столько раз воспетые
художниками романтические крыши Парижа. Не могу оторваться.
