Некоторое время
тому назад приехал Бабель, переполненный московским оптимизмом. С его
приездом ранняя осень, кажется, чуть задержалась. Бабель не любил ничего
напоминающего туристский стиль. Ультрадинамические осмотры и изучение музеев
под руководством гида раздражали его. Не любил ничего показного, парадного.
Все это, говорил он, для богатых американцев. Бабелю был близок простой,
трудовой Париж. Его тянуло в старые, покрытые пылью и копотью переулочки,
где ютились ночные кафе, дансинги, обжорки, пахнущие жареным картофелем и
мидиями, обжорки, где кормится веселая и гордая нищета.
У Бабеля был свой Париж, как была и своя Одесса. Он любил блуждать по
этому удивительному городу и жадно наблюдать его неповторимую жизнь. Он
хорошо чувствовал живописные переливы голубовато-серого в облике этого
города, великолепно разбирался в грустной романтике его уличных песенок,
которые мог слушать часами. Был знаком с жизнью нищих, проституток,
студентов, художников. Увидев картины Тулуз-Лотрека, он заинтересовался его
тяжелой, горестной жизнью (Тулуз-Лотрек был разбит параличом) и потянулся к
его творчеству. Он хорошо знал французский язык, парижский жаргон, галльский
юмор. Мы часто прибегали к его лингвистической помощи.
Наступили серые, туманные, дождливые дни, и мы с Бабелем решили
использовать их для хождения по музеям. Начали с Лувра. Местом свидания
назначили "зал Джоконды" в одиннадцать часов утра. В условленный час
писатель Зозуля и я уже стояли у Джоконды. Прождали час, но Бабеля не было.
Потеряв надежду дождаться его, мы отправились в кафе. На другой день пришло
письмо от Бабеля. Оно пропало, но содержание его сохранилось у меня в
памяти. "Дорогой друг, простите мою неаккуратность. Меня вдруг обуяла
нестерпимая жажда парламентаризма, и я, идя к Джоконде, попал в палату
депутатов. Не жалею об этом. Что за говоруны французы! Встретимся --
расскажу. Привет супруге. Ваш И. Бабель".
В другой раз местом свидания в Лувре назначили "зал Венеры Милосской",
но Бабель опять нас обманул. Встретившись, мы набросились на него с
упреками. Бабель галантно извинился и рассказал, что по пути в Лувр в
витрине автомобильного магазина он увидел новые машины последних марок.
Машины поразили его, и он не мог от них оторваться. "По красоте, -- сказал
он, -- по цвету и по пластичности они не уступают вашим Джоконде и Венере
Милосской. Какая красота! -- повторял он. -- Потом я набрел на витрину
бриллиантов. В витрине лежали словно куски солнца! Решительно, в этих
витринах больше современности, чем в музеях".
Так и не удалось нам с Бабелем попасть в Лувр.
Готовясь к персональной выставке в магазине какого-то предприимчивого
маршана на улице Сен, жена Бабеля, художница, устроила в своей мастерской
нечто вроде предварительного просмотра и, как бывалых зрителей, пригласила
Зозулю и меня. Мы пришли. На стенах висели камерные натюрморты и парижские
пейзажи, написанные в постимпрессионистской манере. Работы были приятные, но
не оригинальные. Чувствовалось, что художница стремится быть похожей на
модных парижских живописцев, особенно на Утрилло.
Бабель сидел в стороне и все время молчал.
Когда показ кончился, он иронически заметил: "Теперь, друзья, вы
понимаете, почему я не хожу в Лувр".
За чашкой кофе со сладкими пирожками мы поговорили об искусстве.
Похвалили Пабло Пикассо, Пьера Боннара и наших русских Сутина и Шагала.
Ругнули Бюффе и абстракционистов.
Любил ли Бабель живопись? Думаю и верю, что любил, но не так, как
большинство наших писателей,
