незабываемые одесские песенки:
"Сухой бы я корочкой питалась. Сырую б воду я пила..." или: "Не пиши мне,
варвар, писем, не волнуй ты мою кровь...".
Видавшие виды, ко всему привыкшие парижские полицейские не обращали на
нас внимания.
Бабель любил подолгу простаивать перед газетными киосками, у витрин
магазинов и лавчонок, внимательно читать объявления на уличных щитах. Он
посещал судебные камеры, биржу, аукционные залы и места рабочих собраний,
стремясь все подметить, запомнить и, если можно, записать.
В живописи он мне больше всего напоминал Домье -- великого сатирика,
насмешника и человеколюбца.
Бабель был неутомимым врагом пошлости и банальности в литературе и
искусстве. Он высмеивал писателей, пишущих "обкатанным" языком.
-- Они совершенно равнодушны к слову, -- говорил он. -- Я бы штрафовал
таких писателей за каждое банальное слово!
-- А художников, пишущих сладенькие олеографии, следовало бы исключить
из союза, -- добавлял я, вдохновленный его максимализмом.
Часто Бабель и Зозуля приходили ко мне в гостиницу выпить чашку
московского чая и поделиться парижскими впечатлениями.
Исаак Эммануилович был неподражаемым рассказчиком.
Во всех его шутках, рассказах и сценках неизменно присутствовали строго
обдуманная форма и композиция. Чисто бабелевская гиперболичность и острая,
неповторимая выразительность были приемами, которыми он пользовался для
достижения единственной цели -- внушить слушателю идею добра. Он словно
говорил ему: "Ты можешь и должен быть добрым. Слушая меня, ты будешь таким.
Самая созидательная и важная сила в человеке -- добро".
"Стыдно после рассказов Бабеля быть недобрым", -- думалось мне.
Кирилл Левин
ИЗ ДАВНИХ ВСТРЕЧ
Как-то в двадцатых годах я пришел к писателю Ефиму Зозуле, жившему в то
время в переулке возле Плющихи, и застал у него молодого человека в
парусиновой блузе и мятых сереньких брюках. Он был среднего роста, плотный,
в очках, с высоким лбом и начинающейся от лба лысиной. Глаза его и выражение
лица сразу привлекали внимание: в глазах была какая-то веселая
недоверчивость, -- они как бы говорили: все вижу, все понимаю, но не очень
во все это верю. Лицо с широкими крыльями носа и толстыми губами выражало
спокойную, доброжелательную силу.
Зозуля познакомил нас, и, услышав фамилию Бабель, я с нескрываемым
восхищением взглянул на него. Бабель с дружелюбной усмешкой встретил мой
взгляд. Я недавно прочитал в маленькой книжке "Библиотеки "Огонек" его
великолепные рассказы, так не похожие на то, что печаталось в те годы.
Удивительные по языку, сжатости, скульптурной выпуклости, эти рассказы
произвели на меня впечатление необыкновенное.
Бабель спокойно поглядывал на меня и, когда Зозуля сказал ему, что я
родился в Одессе, спросил, на каких улицах я там жил.
-- Заметьте, -- вежливо добавил он, и глаза его смеялись, -- я
спрашиваю, не на какой улице, а на каких улицах вы жили, так как полагаю,
что ваши уважаемые родители часто меняли квартиры и каждая следующая была
хуже предыдущей.
Я смотрел на него с удивлением -- он точно в воду глядел -- и глупо
спросил его, откуда он все это знает.
Озорная улыбка скользнула по его губам, и он назидательно объяснил,
лукаво поглядев на меня:
-- Вы худы и, как говорят мясники, упитаны ниже среднего. В вашем
костюме я бы не рискнул пойти на дипломатический прием, а ваши ботинки не
лучше моих. -- Он вытянул из-под стола, за которым сидел, ногу в стоптанном
башмаке. -- Движения у вас несвободные, вы, вероятно, жили в тесноте и не
были в родстве
