с Ашкенази и Менделевичами (известные одесские богачи). И еще
я утверждаю, что ваша последняя квартира была на окраине города, вернее
всего -- на Молдаванке. Вы будете это отрицать?
Зозуля хохотал, откинувшись на спинку стула и подхватывая рукой
свалившиеся очки.
-- Н-не буду, -- растерянно пробормотал я, -- последняя наша квартира
была на Прохоровской улице, угол Мясоедовской.
Бабель удовлетворенно кивнул головой.
-- Это рядом с Костецкой, -- сказал он, -- улицей в некотором отношении
замечательной: Костецкая первая в Одессе улица по поставке воров, налетчиков
и других не признаваемых законом профессий. Хорошо, что вы не жили там.
Столько острой наблюдательности и вместе с тем милого юмора было в его
словах, произносимых медленно и значительно, с неуловимым каким-то оттенком,
столько веселья было в его глазах, мягко смеющихся, с острыми лучиками в
них, что я рассмеялся. Очень понравился мне этот человек, он показался мне
простым и мудрым, многое понимающим и ничуть все же не возомнившим о себе.
После этого первого знакомства мне пришлось не раз встречаться с ним.
Когда в редакции "Прожектора", литературно-художественного журнала, где я
работал, собирались писатели, Бабель чаще всего забивался в уголок,
внимательно слушал, но говорил редко, всегда коротко и сжато, как и писал.
Как-то я подметил его взгляд. Лукавая мудрость погасла в нем, и глаза
смотрели печально и отрешенно, -- Бабель был уверен в это мгновение, что
никто не наблюдает за ним.
Однажды в нашей редакции он увидел снимок, изображавший группу
писателей на конях. В центре группы был снят Зозуля. Он сидел в седле в
пиджаке, мягкой шляпе и брюках навыпуск. Бабель захохотал и спросил, откуда
взялся этот снимок. Ему сказали, что снимок сделан в манеже на Поварской
(теперь улица Воровского), где группа литераторов обучается верховой езде.
Он попросил меня сводить его туда, и через несколько дней мы с ним пошли в
манеж.
Здесь шла обычная, будничная учеба.
Бабель с отвращением оглядел трясущихся в седлах, гнувшихся вперед
всадников, распустивших повод и вот-вот готовых свалиться, и скорбно покачал
головой. Мы пошли с ним на конюшню. В денниках стояли лошади. Он с
наслаждением принялся оглядывать их, вдыхая их терпкий запах, что-то тихо
бормотал.
-- Как приятен мне этот запах, -- сказал он, -- как много он
напоминает.
Мы остановились возле денника, где стоял черный злой жеребец Воронок,
статный, красивый, весь собранный. Я предупредил Бабеля, что заходить к
Воронку опасно -- жеребец может укусить или лягнуть.
-- Ничего, -- сказал Бабель, -- я не боюсь.
-- Прими, -- властно скомандовал он, и когда Воронок, храпя и кося
выпуклым и синим, как слива, глазом, неохотно отступил к боковой стенке,
спокойно и неторопливо вошел в денник и огладил жеребца по шее. -- Ну что?
-- ласково прошептал Бабель. -- Давай познакомимся? Э, да ты уже старый,
может быть, даже воевал в Конармии? Да ведь по тебе видно, что ты боевой
конь! Хороший какой!.. -- И, мягко коснувшись шеи и холки жеребца, он
пощекотал его горло. Воронок сильно втянул воздух, обнюхал лицо Бабеля и
негромко заржал.
-- Как будто узнал вас, -- сказал я, -- а мог ведь и укусить.
-- Конь прекрасно понимает человека, -- сказал Бабель, -- и презирает
тех, кто его боится.
Мы вернулись в манеж. Там прыгали через препятствия. Длинный парень,
бестолково взмахивая руками и распустив повод, вел коня на хертель --
низенький забор с торчащими поверху метелками. Лошадь шла ленивой рысцой,
небрежно помахивая хвостом,
