украшениями, где невероятно прочно оседала пыль... Буфет с трудом
втиснулся в нашу квартиру и занял подобающее ему место в столовой. Долго у
нас жил этот буфет, и Бабель всегда проверял его содержимое. Не могу
сказать, чтобы он оставался довольным, и не раз называл меня
бесхозяйственной кукушкой.
В 1928 году мы переехали в Киев; буфет остался в нашей прежней квартире
и пропал со временем вместе с остальной мебелью.
Но вернусь несколько назад.
Зимой -- пожалуй, это был 1924 год -- на гастроли в Одессу приехала
Айседора Дункан.
Б. Пильняк и Вс. Иванов, находившиеся в ту пору в Одессе, художник
Борис Эрдман, редактор "Одесских известий" Макс Осипович Ольшевец, Бабель и
Стах решили чествовать Айседору и собраться в узком кругу в Лондонской
гостинице.
Айседора на таких встречах не выносила присутствия женщин. Исаак
Эммануилович пожалел меня -- мне страстно хотелось быть на этом ужине -- и
взялся переубедить Айседору. Он намекнул ей, что я не женщина вовсе, а
известный в Одессе гермафродит, и к тому же ярый поклонник ее таланта.
Айседора пожала плечами и без особого энтузиазма разрешила мне
присутствовать.
О всех этих подробностях я узнала значительно позже, поэтому явилась на
вечер в блаженном неведении...
Мы сидели в полутемной большой комнате Лондонской гостиницы. Ужин
проходил весело и непринужденно, хотя Айседора показалась мне печальной и
рассеянной. Это была уже немолодая женщина с изумительными глазами какого-то
блекло-сиреневого цвета и медно-красными волосами, довольно коротко
подстриженными. После ужина ее упросили танцевать. С большого стола все
убрали, аккомпаниатор сел за рояль. Айседора поднялась и начала медленный
танец на столе. Босая и полунагая, она постепенно сбрасывала с себя все свои
разноцветные прозрачные шарфы и делала это очень ритмично, в такт музыке.
Наверное, это было красиво и оригинально. Все, естественно, были в
полном восторге, целовали ей руки, восхищались и благодарили, пили за ее
здоровье. Бабель, высоко подняв брови, с удивлением и крайним любопытством
смотрел на Айседору. Несколько раз снимал и протирал очки. Его как бы
"раздетое" без очков лицо казалось беспомощным и очень добрым...
Разошлись под утро.
Когда мы шли по пустынному Приморскому бульвару, Бабель сказал:
-- Здорово, конечно! Но далеко ей до Жозефины Беккер! Та пленяет хоть
кого, желает он этого или не желает. Это огненный темперамент и мастерство
великое. А таких ног, как у нее, я вообще никогда не видел!..
Бабель не раз потом рассказывал нам о Жозефине Беккер и неизменно
восхищался ее необыкновенным талантом.
Вскоре Исаак Эммануилович переехал в Москву.
На премьере своей пьесы "Закат", поставленной в Одессе, он не был,
несмотря на обещание приехать. "Закат" проходил с шумным успехом. Толпы
людей осаждали кассы. Спектакль и впрямь был хорош, великолепно сыгранный
Юрием Шумским, Полиной Нятко, Маяком, Мещерской, Хуторной.
"Закат" шел и в Украинском и в Русском театрах, публика валом валила в
оба театра, -- каждый считал своим долгом посмотреть оба спектакля и
определить, чей "Закат" лучше...
Миновало несколько лет. Мы долго не виделись с Бабелем...
В конце 1928 года он приезжал в Киев. Мы жили тогда в помещении Театра
имени Франко (Стах был директором этого театра). Бабель прожил у нас около
недели, много гулял по Киеву, который он любил, неизменно восхищаясь
Печерском, -- он считал этот район самым красивым местом в Киеве. Я не раз
сопутствовала ему в этих прогулках. Однажды мы зашли в цветочный
