магазин.
Долго и придирчиво выбирая цветы, Бабель заказал к Новому году несколько
корзин цветов для своих киевских приятельниц и все волновался, не пропустил
ли кого. Получила и я от него такую новогоднюю корзиночку альпийских фиалок.
Ему очень нравилось жить в театре. После спектакля он заходил в пустую
ложу и подолгу иногда сидел там... Затащить его на спектакль было гораздо
труднее: в тот период он больше увлекался кино. Но когда удавалось
пригласить его на спектакль, высидеть до конца у него почти никогда не
хватало терпения. Помню, я спросила его, нравится ли ему "Делец"
Газенклевера, премьеру которого он посмотрел. Подумав, он сказал кратко:
"Вообще неплохо, но у этой красивой актрисы слишком много зубов"...
Еще раз он приехал в Киев уже в 1929 году, но я тогда была в Одессе и
знаю только, что он прожил у нас несколько дней, жалуясь на сильный мороз.
Он говорил, что дышится ему легче в туман или слякоть, только не в мороз
(астма уже тогда, очевидно, мучила его).
В 1934 году мы решили перебраться в Москву. Решение это очень
поддерживалось Бабелем, он неоднократно писал нам, что это просто
необходимо. Торопил. К несчастью, все его письма пропали во время войны в
числе других драгоценных реликвий. Чудом уцелела из довольно обширной
переписки одна-единственная открытка. В суете, в работе, обремененный
планами и заданиями, поездками и встречами, он все же находил время писать
нам, интересовался нашей жизнью, приглашал дочь мою -- ей было тогда лет
двенадцать-тринадцать -- в Москву ("пока родители поумнеют"). Привожу текст
этой недавно найденной открытки -- единственной теперь памяти о Бабеле.
"М. 26.III.34 г.
Милая Т. О. Где же Бэбино письмо, о котором вы сообщаете? Приглашение
остается в силе, надеюсь, что летом мы приведем сей прожект в исполнение,
я-то буду очень рад. Суета по-прежнему одолевает меня, но меньше, большую
часть времени провожу за городом, собираюсь совсем туда переселиться.
Работаю над сценарием по поэме Багрицкого -- для Украинфильма. Повезу его в
Киев и по дороге остановлюсь в Харькове. Поговорим тогда. Получил письмо от
Жени. Парижский мой отпрыск требует отца и порядка, как у всех прочих
послушных девочек. Я в тоске по поводу этого письма. Привет Стаху и Бэбе.
Ваш И. Б."
Обещанная встреча по каким-то причинам не состоялась. Вскоре мы
переехали в Москву.
В день приезда я позвонила Бабелю, и он в этот же день пришел к нам на
Покровку, где мы остановились, и потащил нас в МХАТ. Разговор был короткий
и, как всегда, не терпящий возражений: "Нельзя быть в Москве и не посмотреть
"Дни Турбиных".
Он сидел и смотрел спектакль, виденный им не раз, с таким же волнением,
как если бы видел его впервые.
Играли тогда Хмелев, Еланская, Яншин... Я была очарована. Исаак
Эммануилович посматривал на меня и, увидя, что я прослезилась, остался очень
доволен.
Как-то он пришел к нам, когда я правила после машинки свой перевод
какого-то рассказа. Он взял листок, прочел его и сказал: -- Сколько можно
употреблять прилагательных? "Милый, ласковый, добрый, отзывчивый..." Боже
мой! Одно -- максимум два, но зато -- разящих! Три -- это уже плохо.
В тот его приход он рассказывал мне, как был на кремации Эдуарда
Багрицкого. Его пустили куда-то вниз, куда никого не пускают, где в
специальный глазок он мог видеть процесс сжигания. Рассказывал, как
приподнялось тело в огне и как заставил себя досмотреть это ужасное зрелище.
В памяти запечатлелись несколько дней, проведенных у него на даче в
Переделкине в 1938 году.
