Беня Крик, вдохновенный иронический гангстер с одесской
Молдаванки.
Но вот в один из самых замечательных в моей жизни вечеров (это было уже
в Москве, в театре, где играет сейчас "Современник") я выступал с рассказами
Бабеля. Перед выходом кто-то из работников театра прибежал ко мне и
взволнованно сообщил:
-- Знаешь, кто в театре? Бабель!
Я шел на сцену на мягких, ватных ногах. Волнение мое было безмерно. Я
глядел в зрительный зал и искал Бабеля -- Балмашева, Бабеля -- Крика. В зале
не было ни того, ни другого.
Читал я хуже, чем всегда. Рассеянно, не будучи в силах сосредоточиться.
Хотите знать правду? Я трусил. Да, да, мне было по-настоящему страшно.
Наконец в антракте он вошел ко мне в гримировальную комнату. О
воображение, помоги мне его нарисовать! Ростом он был невелик. Приземист.
Голова на короткой шее, ушедшая в плечи. Верхняя часть туловища намного
длиннее нижней. Будто скульптор взял корпус одного человека и приставил к
ногам другого. Но голова! Голова у него была удивительная! Большая,
откинутая назад. И за стеклами очков -- большие, острые, насмешливо-лукавые
глаза.
-- Неплохо, старик, -- сказал Бабель. -- Но зачем вы стараетесь меня
приукрасить?
Не знаю, какое у меня было в это мгновение лицо, но он улыбнулся.
-- Не надо захватывать монополию на торговлю Одессой! -- Бабель лукаво
поглядел на меня и расхохотался.
Кто не слышал и не видел смех Бабеля, не может себе представить, что
это было такое. Я, пожалуй, никогда не видел человека, который бы смеялся,
как он. Это не был раскатистый хохот -- о, нет! Это был смех негромкий, но
совершенно безудержный. Из глаз его лилися слезы. Он снимал очки, вытирал
слезы и снова начинал беззвучно хохотать.
Когда Бабель, сидя в театре, смеялся, сидящие рядом смеялись,
зараженные его смехом, а не тем, что происходило на сцене.
И до чего же он был любопытен! Любопытными были у него глаза,
любопытными были уши. Он все хотел видеть, все слышать.
В вечных наших скитаниях мы как-то встретились с ним в Ростове.
-- Ледя, у меня тут есть один знакомый чудак, он ждет нас сегодня к
обеду, -- сообщил мне Бабель.
Чудак оказался военным. Он был большой, рослый, и еда у него была под
стать хозяину. Когда обед был закончен, он предложил:
-- Пойдемте во двор, я вам покажу зверя. Действительно, во дворе стояла
клетка, а в клетке из угла в угол метался матерый волк. Хозяин взял длинную
палку и, просунув ее между железных прутьев, принялся злобно дразнить зверя,
приговаривая: "У, гад, попался? Попался?.."
Мы с Бабелем переглянулись. Потом глаза его скользнули по клетке, по
палке, по лицу хозяина... И чего только не было в этих глазах! В них были и
жалость, и негодование, и любопытство. Но больше всего было все-таки
любопытства.
-- Скажите, чтобы он прекратил, -- прошептал я.
-- Молчите, старик! -- сказал Бабель. -- Человек должен все знать. Это
невкусно, но любопытно.
В искусстве Бабеля мы многим обязаны этому любопытству. И любопытство
стало дорогой в литературу. Бабель пошел по этой дороге и не сходил с нее до
конца. Дорога шла через годы гражданской войны, когда величие событий
рождало мужественные, суровые характеры. Они нравились Бабелю, и он не
только "скандалил" за письменным столом, изображая их, но, чтобы быть
достойным своих героев, начал "скандалить на людях". Вот откуда взялся "Мой
первый гусь". Вот где я верю ему. Тяжело, но любопытно. Любопытство его,
подчас жестокое, всегда было оправданно. Помните, что происходило в душе
Никиты Балмашева перед тем, как товарищи сказали ему:
