десятой того, что сказано у меня. Я отталкивался от слышанного и
воображаемого. Я выработал привычку фиксировать в своей памяти житейские
случаи и мелочи. Это расширяет мои представления о жизни. Опираясь на эти
представления, я строю воображение и поверяю этим точность воображения.
Кроме того, я знал женщину, которая очень походила на Анну Строгову, хотя
была далеко не Анной Строговой.
-- Это хорошо. Без воображения не может быть художника. Но воображение
не нечто оторванное от жизни, а питаемое жизнью. Где вы работаете? Что вас
окружает? -- спросил Бабель.
-- Я сейчас работаю в библиотеке, и меня окружают книги, -- ответил я.
-- Это очень плохо. Самое опасное для художника -- это сделаться
книжником.
Все замечательное в литературе -- замечательно своей новизной. Ни одна
самая хорошая книга не способна дать этого. Новизна в широком смысле этого
слова -- это жизнь. Мой совет: держитесь ближе к жизни, знайте больше
простых людей, населяющих землю, и бойтесь книжничества. Плохо, когда
писатель отталкивается не от жизни, а от книги.
-- Надеюсь, все сказанное вами никак не противоречит необходимости
знания книги? -- спросил я.
Бабель ответил:
-- Само собой разумеется. Нельзя смешивать книжничество и знание книги.
Для писателя знание книги -- это знание важной области жизни, приобщение к
культуре.
-- Мне кажется, что я представляю все это верно, -- сказал я. --
Сошлюсь на свой маленький опыт: рукопись, которая лежит перед вами,
создавалась не мной одним. Говорю это, расширяя самое понятие "создавалась".
Это -- концентрация жизненного опыта множества людей. Я собирал этот опыт в
той среде, которая близка и понятна мне: крестьяне, охотники, рыбаки. До
двух десятков людей разного пола и разных возрастов находятся под постоянным
моим наблюдением. Я слежу за всеми движениями их жизней. Это помогает мне
видеть общее через частное. Даже тогда, когда я начинаю представлять
прошлое, я мысленно передвигаю туда этих людей, и это прошлое начинает
рисоваться мне осязаемо, как вчерашний день, прожитый мною. Правда, все это
затруднено тем, что эти люди отделены от меня расстоянием.
Таким образом, на первый план я ставлю жизнь, но роль книги для меня
при этом не уменьшается, а увеличивается. Книга держит меня в состоянии
напряжения, она помогает лучше видеть жизнь и глубже осмысливать ее
многообразие.
-- Почему вы не живете в деревне? -- спросил Бабель.
-- Возможно, что это было бы лучше. Но для того, чтобы плодотворно
наблюдать, мне нужна не вообще деревня, а деревня, с которой я кровно
связан. Это неосуществимо практически. Я не найду там дела, могущего
соединить два важных обстоятельства: возможность зарабатывать хлеб насущный
и заниматься литературой.
Кроме того, город мне жизненно нужен, мне нужна творческая среда, темп
и атмосфера городской культурной жизни.
-- Поговорим теперь о рукописи, точнее -- о языке, -- сказал Бабель,
беря рукопись.
Ваш язык прост, точен, но, к сожалению, не везде. Вы еще не всегда
умеете говорить своим словом.
Вот примеры.
Вы пишете: "Анна вернулась с покрасневшими глазами". Это хорошо и
просто. Но вот дальше: "Прикладываясь к чудотворной иконе, она поддалась
царившему возле нее экстазу и всплакнула". Экстазу? Это слово не только не
ваше, оно враждебно вашей манере.
Дальше. "Захар не изменил спокойного тона". Тон?! Поверьте, это не ваш
тон.
Еще: "В конце августа не по-летнему шелестят деревья. Высохшие листья,
хрупкие, как лед первых заморозков, трепещут от самого легкого
