Владимир Александрович сказал, что он уже повлиял на ее бывшего
мужа, и она ушла, заплаканная, но, кажется, довольная, передав на прощание
особый привет Марье Романовне, "как женщина женщине".
И вот пришел чем-то очень довольный Бабель. Владимир Александрович
рассказал Бабелю, что происходило до его прихода, и вообще о том, как его
терзают по личным вопросам всякие люди, как они все ждут от него будто бы
советов и наставлений, но главным образом, конечно, авансов.
-- Они думают, что литература -- это общество взаимного кредита! --
сказал бодро Бабель. -- Были такие до революции. Даже вы это, вероятно,
помните, -- добавил он, обращаясь ко мне.
Я подтвердил, что были такие еще на моей памяти, и напомнил, что были
также и другие общества взаимопомощи. В старой Одессе, например, было
общество приказчиков-евреев и отдельно общество приказчиков-христиан.
-- Как же! Помню... Повес! Эс Ге Повес! -- обрадовался Бабель. -- Такая
была фамилия у председателя общества приказчиков-евреев. А какая была у этих
приказчиков библиотека! Какие они выпускали рекомендательные каталоги! Какие
были у них аннотации, если говорить по-современному! У меня сохранился один
такой путеводитель по новейшей русской литературе, который был издан их
библиотекой в 1912 году под редакцией этого самого Повеса. Какие это были
уроки словесности! А какие виньетки! Я непременно когда-нибудь напишу про
это...
Между тем Марья Романовна принесла чай и разлила его по стаканам.
Бабель даже не пригубил из своего стакана. Он только поднял его,
посмотрел на свет и воскликнул:
Так я и знал. Смитье, настоящее смитье, а не чай!
-- Я тоже так и знала, -- сказала очень спокойно Марья Романовна. --
Знала, что вы все равно заварите чай по-своему. А может быть, я попробую
сделать это еще раз?
-- Нет. Я это сделаю сам, -- сказал Бабель и ушел на кухню.
-- Смитье, -- сказал он, возвратившись, -- это одесское слово, но
что-то очень похожее есть в Киево-Печерском патерике: "Аще бы мы ся смитием
пометену быти". Может быть, сметье, а не смитье? Надо навести справки. А
секрет настоящей заварки очень прост: надо положить по две ложечки чая на
каждого и дать ему как следует настояться. Вот я его и оставил там, а у нас
есть двадцать минут, чтобы поговорить о литературе. Чай любит настаиваться в
одиночестве и под разговор о литературе. -- Был я на днях в "Красной нови",
-- продолжал Бабель. -- Никого из старших не было. Был только Александр
Григорьевич Митрофанов. Он у них сидит на прозе, но, к сожалению, ничего не
решает. И очень жаль! Потому что Митрофанов человек с замечательным чутьем и
безукоризненным вкусом. Человек, который в самом деле понимает, что такое
литература. Поразительный человек, одно из высших оправданий нашей
революции, если бы она, святая, нуждалась в оправданиях! Сын, как он сам
охотно рассказывает, вечно пьяного сапожника и его сожительницы, женщины
очень сомнительного поведения. А как хорошо он видит и слышит литературу,
как умеет просмотреть на свет ее ткань! Никому я так не верю, как
Митрофанову! И больше чем кого-либо боюсь его. Как жаль, что сам он пишет не
всегда так, как ему хотелось бы и как мне бы хотелось. Так вот, этот
Митрофанов говорит мне: "У нас теперь, понимаете, только две линии в прозе:
вальдшнеповская и высоколобая. Несут и несут нам какие-то записки охотников.
И все больше из тайги. Но не в этом дело. Пришел сегодня бледный старый
человек. Такой, кажется, сроду не держал в руках ружья. Ему бы в самый раз
подумать о спасении души. А он кладет мне на стол большущий роман.
