прекрасным чтением, она
показалась мне схожей с пьесами Чехова. Помню, что, описывая обстановку
последнего действия, Бабель сделал какое-то особое ударение на том, что на
стоящем у постели героини столике лежит письмо, на которое падает яркий свет
от лампы. Мы были поражены уже одним фактом написания Бабелем пьесы и
растроганы ее передачей -- его чтением.
По окончании чтения все окружили его и стали убеждать его отвезти пьесу
в Петербург и показать ее какому-нибудь редактору для напечатания. Бабель
был взволнован нашим отношением, а может быть и сам своим чтением, и заявил
нам: он не может вести переговоры с кем бы то ни было о продаже того, что
написано кровью его сердца. Это было в период студенчества, когда он
находился на содержании своего отца и не испытывал материальной нужды. Как
известно, в дальнейшем он изменил свое отношение к вопросу издания своих
произведений.
Еще один случай заставил меня думать о Бабеле как о писателе. В один из
своих приездов в Одессу в 1912 или 1913 году Бабель предложил мне пойти с
ним в пивнушку "Гамбринус", описанную Куприным в рассказе "Гамбринус". Этот
кабачок пользовался дурной славой главным образом потому, что собиравшиеся
там матросы, проститутки и сутенеры нередко затевали драки и можно было там,
что называется, ни за что ни про что в общей свалке быть избитым. Мне очень
не хотелось туда идти, но и не хотелось показаться перед Бабелем трусом.
Просидели мы в "Гамбринусе" часа полтора-два. Я сидел как на иголках и ждал
с нетерпением момента, когда Бабель надумает наконец уйти оттуда. Бабель
спокойно рассматривал публику, обменивался репликами кое с кем. На обратном
пути я спросил его, зачем нам было сидеть два часа в погребке в спертом
воздухе от пивного угара и табачного дыма. Кружку пива можно было выпить в
более приличной обстановке. Бабель посмотрел на меня и сказал: "С
бытописательской точки зрения это очень интересно".
В первые годы после революции мы встречались редко. Он бывал у меня во
время наездов в Одессу.
Запомнился его рассказ об эпизоде, закончившемся довольно печально для
него. Когда Конармия откатывалась под давлением поляков к Киеву, казаки
устраивали еврейские погромы в местечках. В одном месте Бабель вступил с
ними в пререкания. Казаки его жестоко избили, а затем, больного, возили его
в тачанке с собой в тыл, не покидая его в самые опасные моменты. По его
рассказам, 300 казаков, наиболее активных участников погромов, были по
распоряжению Троцкого расстреляны.
Бабель в течение четырех месяцев конца 1937 года и начала 1938 года
проживал в Киеве, куда он приехал по приглашению Киевской киностудии для
работы над сценарием по произведению "Как закалялась сталь". В это время мы
несколько раз встречались с ним. Я до сих пор не могу себе простить, что не
записывал его рассказы о встречах с видными и интересными людьми. Он так
мастерски и увлекательно рассказывал, что однажды мы вчетвером -- я, жена и
одна пара наших знакомых всю ночь до утра слушали его рассказы о Горьком,
Фейхтвангере, Станиславском, Андре Жиде и других.
На мой вопрос, почему он не пишет, он мне ответил: "Есть такая детская
игра в фанты: барыня послала сто рублей, что хотите, то купите, да и нет --
не говорите, белое, черное -- не называйте, головой не качайте. По такому
принципу я писать не могу. Кроме того, у меня плохой характер. Вот у Катаева
хороший характер. Когда он изобразит мальчика бледного, голодного и отнесет
свою работу редактору, и тот ему скажет, что советский мальчик не должен
быть худым и голодным, -- Катаев вернется к себе и спокойно переделает
