одарив
нас всех по случаю окончания конкурса бесплатными отбивными. Директор не без
театрального пафоса сказал что-то об окончившемся сегодня поэтическом
турнире, не упомянув, однако, имени победителя. Он постарался, помнится,
придать своему тосту и некоторый общий смысл, заметив, что речь идет о его,
Бабеля, литературной смене, чему почетный гость еле заметно улыбнулся. Затем
трое чокнулись и выпили вино.
Бабель умел легко расправляться с излишним пафосом и, видимо, стараясь
придать этой случайной для него встрече характер дружеской
непосредственности, тут же заметил, что ему сегодня вообще везет на встречи
со знаменитостями. Вот и час тому назад, во время перерыва на только что
окончившемся вечере, в порту к нему подошел человек в визитке, с тростью и
котелком в руке, и попросил разрешения представиться "коллеге". Он жаловался
на затянувшийся застой в своем творчестве, -- на то, что после шумного и
всеобщего успеха своего предыдущего произведения никак не может войти в
нормальную рабочую колею и одарить любителей изящной словесности новым
шедевром. Имени своего он не называл, как видно совершенно убежденный в том,
что Бабель его, конечно, и без того хорошо знает. Смущенный своим постыдным
неведением, Исаак Эммануилович вертелся и так и сяк, старался навести его на
разговор, из которого так или иначе можно было бы сделать необходимый вывод,
и, наконец, выяснил, что разговаривает с автором действительно знаменитой
песни "Ужасно шумно в доме Шнеерсона".
Все это было очень смешно, и мы от всей души хохотали.
Еще больше насмешил он нас рассказом о своем посещении Шаляпина, к
которому имел поручение и письмо от Горького. У Федора Ивановича находилась
какая-то дорогая ваза, -- Бабель должен был привезти ее из Парижа Горькому
не то на Капри, не то в Москву. Как она попала к Шаляпину и почему тот
должен был вернуть -- не помню, хотя Бабель говорил и об этом.
Шаляпин принял Бабеля весьма холодно -- посланец чем-то вызывал явное
недоверие. Он долго сличал почерк, которым написано письмо, с другими
письмами Горького, как видно подозревая, что оно поддельно. Но и убедившись
в подлинности письма, он не освободился от мучивших его подозрений. Наконец
Федор Иванович предложил Бабелю следовать за ним, как видно боясь оставить
его одного в комнате.
Ваза оказалась довольно громоздкой. Шаляпин подержал ее в руках, не
скрывая своего неудовольствия по поводу разлуки с ценным произведением
керамического искусства, и вдруг ему пришла в голову спасительная мысль.
-- Послушайте, вы случайно не одессит?
-- Одессит, -- признался Бабель.
-- Хо-хо! -- радостно воскликнул певец, поняв, что наконец-то спасен.
-- И вы надеетесь, что я вам доверю? -- Он бережно упрятал вазу в шкаф и
проводил Бабеля к выходу.
Мы снова дружно захохотали. У Бабеля, однако, смеялись только глаза.
Рассказывая, он умел заставлять смеяться других -- высшее достоинство
истинного рассказчика смешных историй.
Уже пробило двенадцать, когда Исаак Эммануилович поднялся из-за стола.
Директор ресторана, довольный тем, что вечер удался, и, естественно,
усматривая в этом свою личную заслугу, снова неистово пожимал руку нашему
неожиданному гостю. Большой и холеный, он напоминал своей театральной
картинностью именно Шаляпина.
Когда пришла и моя очередь пожать на прощание руку Бабеля, черт меня
дернул спросить:
-- А правда, что Буденный гонялся за вами вокруг стола с саблей?
Никто не засмеялся -- как видно, это интересовало всех. Дело в том, что
незадолго перед этим появилась статья М. Горького, в которой
