которое само добывает свое пище!".
Из клуба работников печати мы вышли гурьбой на улицы ночной Одессы. С
Греческой свернули на Дерибасовскую, а затем на Пушкинскую. Все шумно
переговаривались и состязались в остротах, а Бабель шел молча, словно
утомленный недавним чтением своих рассказов.
После этого я долго не видел Бабеля и встретился с ним лишь в 1933 году
в Минске -- на пленуме оргкомитета будущего Союза писателей, посвященном
вопросам поэзии.
Были здесь не только поэты, но и все крупные писатели вообще, а среди
них, конечно, и Бабель.
В один из вечеров, после очередного заседания, мы собрались в большом
ресторане. За столиком, у одной из колонн, мы сидели вчетвером -- Сосюра,
Микитенко, Антон Дикий и я.
Дикий был колоритнейшей фигурой. Черный, как цыган, с небольшими
усиками и клинообразной бородкой, с глазами подвижными и горящими, словно
раскаленные угли, он казался постоянно готовым к очередной авантюре. К
писателям он имел, собственно говоря, лишь косвенное отношение, хотя издал
небольшую книжицу посредственных стихов. Зато был он весьма талантливым
фантазером и безобидным вруном и несметное количество необыкновенных
историй, выдуманных тут же, рассказывал увлекательно и с большим количеством
характерных деталей, придававших им черты истинного правдоподобия.
За столом он также рассказывал нам удивительную небылицу, якобы
случившуюся с ним во время гражданской войны. Помнится, речь шла о
поросенке, сыгравшем важную роль в боевой операции партизанского отряда.
История была, как всегда, увлекательная и комичная, а колоритные детали
поражали и захватывали.
Вдруг я почувствовал, что сзади кто-то стоит. Оглянувшись, я увидел
Бабеля и Пастернака. Огромные глаза Бориса Леонидовича пылали от восторга, а
Бабель молча слушал, и лицо его, наоборот, казалось, не выражало восхищения.
Микитенко потеснился, указывая на стул между Диким и Сосюрой, а я поднялся,
собираясь предложить свое место, но Пастернак замахал руками, призывая нас
не мешать Дикому рассказывать, а ему слушать.
Когда Дикий закончил и хохот улегся, Бабель тихо произнес:
-- И попадаются же, черт возьми, счастливые люди на земле! Годами иной
мучится, выдумывая всякие такие штуки, а тут человек все это выкладывает,
словно Ротшильд из кошелька!
-- Что там! -- осклабился рассказчик. -- У меня таких историй целый
мешок.
Так послушайте, Дикий, вы же уголовный преступник! Ведь это же готовый
рассказ! Ведь это же надо просто продиктовать стенографистке!
Дикий самодовольно улыбался, а мы -- трое сидевших с ним за столом,
многозначительно переглядывались. Дело в том, что совсем недавно Микитенко
уже заставил однажды этого неистощимого выдумщика записать свое очередное
вранье. Когда Дикий это сделал, оказалось, что рассказ не получился. Тогда
его стал переписывать Микитенко, а затем Первомайский. Выяснилось, однако,
что даже два талантливых писателя не в состоянии исправить то, что испортил
один неумелый.
Но Исаак Эммануилович ничего этого, конечно, не знал. Он представлял
себе написанное исходя из своих возможностей и, конечно же, был введен в
заблуждение эффектной болтовней Антона Дикого, когда сказал, что его устный
рассказ достаточно лишь застенографировать, чтобы получилось литературное
произведение. Гораздо ближе к истине он был, когда проворчал, что "годами
мучается иной, выдумывая всякие такие штуки", с горечью намекая на себя. Но
Дикий не был этим "иным", им был Бабель, умевший превращать житейский
анекдот в высокопробное литературное золото.
Как это удавалось, трудно
