ибо поняла, что уже не могу не написать.
Впервые я встретила Исаака Эммануиловича Бабеля в Москве, у писателя
Михаила Левидова.
Человек тонкого и ироничного ума, остроумнейший собеседник. Левидов был
жаден до разговоров: в доме у него, в небольшом кабинете, уставленном по
стенам ореховыми книжными шкафами, собирались за чаем писатели, журналисты,
режиссеры, актеры, художники, шли творческие споры, обсуждались литературные
события, театральные премьеры, новые книги. Приходить к Левидову было всегда
интересно. Знакомый писатель, по доброте своей, привел меня, начинающего
литератора, в этот радушный дом; познакомившись с семьей Левидовых, я стала
бывать у них часто.
В один из таких вечеров у входной двери позвонили, и хозяйка пошла
встречать очередного гостя. Левидов, расхаживая вдоль книжных шкафов, сыпал
парадоксами. Вдруг, прервав свою речь, он прислушался, и его подвижное лицо
с всегда иронической складкой у тонких губ стало непривычно серьезным.
-- Если зовут человека в гости, -- ворчливо сказал в коридоре
незнакомый голос, -- если зовут человека в гости, а сами живут на шестом
этаже, надо его предупреждать заранее, что лифт не работает, не работал и,
наверное, не будет работать никогда.
-- Это Бабель, -- произнес Левидов с особой и неожиданной для меня
значительностью. -- Пришел все-таки...
Левидов быстро направился к дверям.
Но гость уже входил в комнату.
Я никогда не встречала Бабеля в Одессе, хотя для обоих нас Одесса была
родным городом. Он уехал оттуда много раньше, чем я, до Одессы только
долетали слухи о стремительном успехе его первых, напечатанных в Москве
рассказов. Нас, молодых сочинителей, эти рассказы поражали своей мускулистой
энергией, новизной красок, бесстрашием метафор: проза Бабеля была для нас
одновременно открытием и потрясением.
И вот сейчас Бабель вошел в комнату, и я увидела его своими глазами.
Внешность его, по первому впечатлению, могла бы показаться
непримечательной, и вместе с тем, увидев Бабеля хоть однажды, его нельзя
было ни забыть, ни с кем-либо спутать.
Невысокого роста, коренастый, в очках, шагающий неторопливо, чуть
вразвалку, он не походил ни на знаменитого писателя, ни тем более на бывшего
кавалериста и поначалу выглядел, что называется, весьма обыкновенно. Но не
проходило и нескольких минут, как вы ощущали идущую от него скрытую
внутреннюю силу. В лице его поражало соединение черт как будто
несовместимых: ребячества и древней мудрости. Мягкие, детски припухлые губы
как бы сами собой складывались в лукавую улыбку, огромный лоб мудреца
обладал простодушной подвижностью, то и дело собираясь в морщинки
любопытства или изумления.
Но удивительней всего были его глаза.
Они всматривались в вас с живым, открытым интересом, и внимательный их
взгляд странным образом сразу обязывал вас не дать этому интересу погаснуть.
Это отнюдь не значило, что вы должны были изо всех сил стараться
"произвести впечатление" на вашего собеседника, -- ничего подобного. Живые,
зоркие, вглядывающиеся в вас глаза как бы требовали, чтобы вы оставались
только самим собою, ибо именно это было всего интересней Бабелю: увидеть
человека таким, какой он есть. Смотрел Бабель на собеседника, чуть наклонив
голову, сквозь стекла очков; очки у него были самые обыкновенные, без модной
тогда толстой роговой оправы, -- очки учителя или конторского работника, с
тонкими, заходящими за уши дужками.
Прерванный приходом Бабеля общий разговор вскоре возобновился,
разгорелся очередной спор, но Бабель, не вступая в него, лишь
