Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Произведения автора » Воспоминания о Бабеле, страница149

Воспоминания о Бабеле, страница149

две комнаты; одну из комнат занимала я.

        Пристроив  фотоаппарат на  старомодный  деревянный  штатив,  я  усадила Бабеля так, чтобы  солнечный свет падал на его  лицо слева,  а справа, помня наставления  Кармена,  включила  для  «подсветки»  настольную  лампу.  Нажав кнопку, висящую  на  спусковом  тросике,  я  стала, следуя указаниям  своего наставника, отсчитывать шепотом выдержку: «Двадцать один…  двадцать два… двадцать  три…».  Фотографировала я  на  стеклянную  пластинку  старенькой камерой,  подаренной мне в детстве отцом, выдержку надо было делать большую, и  все это время  мой  натурщик, подложив  под  себя правую ногу,  терпеливо сидел, освещенный с  двух сторон, и боялся пошевелиться, чтобы  не испортить мне снимок.

        Ночью, закрывшись в комнате и завесив окна от  света уличных фонарей, я проявляла две снятые пластинки.

        По Арбату с грохотом  проносились запоздавшие ночные трамваи, призрачно мерцала  красная лампочка, я  осторожно  покачивала  эмалированную кювету  с проявителем и вдруг, замерев, увидела, как на негативе, освещенное рубиновым светом, проступает четкое изображение…

        На  следующий  вечер  с помощью самодельного увеличителя, напоминающего неуклюжий деревянный ящик, я отпечатала снимки.

        На  одной  фотографии  Бабель  был серьезен,  глядел прямо в  объектив; широко  развернутый его лоб  казался гладким, без морщин и складок,  губы не улыбались — он был похож на себя, ничего не скажешь, и вместе с тем чего-то главного, ему  присущего, в этом снимке не хватало.  Но вторая фотография… Чуть сощуренные глаза смотрели  сквозь  стекла очков на что-то  видимое  ему одному, в  углах  пухлых губ дрожала  усмешка, высокий лоб пересекала крутая складка, поза была непринужденной, свободной, и таким лукавством  дышало это удивительное лицо,  столько  было  в  нем  ума,  юмора, иронии,  неутомимого любопытства, столько неукротимого интереса к жизни…

        И вместе  с тем едва  уловимая таинственность  сквозила  в  нем, словно напоминая: не так-то просто разглядеть, что за этой усмешкой скрыто…

        Когда  через несколько  дней  я показала оба снимка  Бабелю, он,  бегло взглянув  на  первую фотографию, отложил ее  в  сторону.  Второй  снимок  он разглядывал долго и внимательно.

        Потом его губы тронула улыбка, очень похожая  на  ту, что была схвачена на снимке.

        Бабель вынул ручку  — черный  «Паркер», — перевернул  фотографию и на обороте написал:

        «В борьбе с этим человеком проходит моя жизнь.

        И. Б.»

        …С того дня, когда в комнате на Арбате я сделала две  эти фотографии, минуло много — ох как много! — времени.

        Были тяжкие годы, была война,  были бомбежки Москвы, когда сброшенные с фашистских самолетов бомбы разорвались возле большого дома, куда я переехала с Арбата, и в квартире вылетели все стекла. Была в первую военную зиму жизнь на казарменном положении  в редакции  «Известий», когда моим домом стал один из редакционных  кабинетов,  а новенькая квартира, которую я  еще не  успела толком обжить,  стояла  со всеми  вещами  брошенная,  замерзшая, с  забитыми фанерой окнами и кружевным инеем на ледяном паркете.

        Словом, было многое, что говорить.

        Но  две  хрупкие    стеклянные  пластинки,  два  слабеньких  негатива  с изображением удивительного человека, которого уже давно нет на свете, — они уцелели, сохранились, пережили все. Как прочны иногда бывают самые, казалось бы,  хрупкие предметы, через какие испытания они  с поразительной стойкостью проходят…

        В сборнике произведений  Исаака Эммануиловича  Бабеля и в книге критика Федора Левина, посвященной его  творчеству, можно увидеть сделанные  с  этих негативов снимки.

        А фотография Бабеля  — та,