Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Воспоминания о Бабеле » Воспоминания о Бабеле, страница154

Воспоминания о Бабеле, страница154

своими замыслами,  не пересказывал  свои сюжеты. В его отношении к собственной работе было, я бы сказала, строгое  целомудрие: он  бережно, как таинство, охранял его от чужого взгляда. За годы нашей дружбы я  ни  разу не заставала  его за  работой,  никогда  не  видела  на  его  столе  ни  одного исписанного листка, ни одной рукописи — все было убрано, аккуратно спрятано перед  приходом  гостя. Однажды  я заметила  на  стуле рядом  с  его  столом небольшой  кожаный саквояж, похожий  на те,  с какими раньше врачи ходили  к пациентам. В ту минуту  мне подумалось, что в  этом саквояже  он прячет свои рукописи и  возит  их с собой туда, где собирается работать. Но спросить его об этом я не решилась.

        Как-то он  сказал, что записывает  рассказ только тогда, когда знает  в нем каждое слово, когда может мысленно увидеть каждую строчку. Где работать, ему  было все равно,  лишь бы  никто не  мешал: он  мог  писать за  кухонным столом, а  в  деревне  Молоденово,  в  комнате,  снятой  у  сапожника  Ивана Карповича, писал  на  верстаке. Но, прежде  чем  записать,  он  вышагивал по скрипящим  половицам этой большой  деревенской  комнаты из угла в угол, одна доска пола была горбатой, и он, не считая шагов, точно знал, в каком  именно месте, не доходя до горбатой доски, повернется и пойдет назад.

        …Какие  рассказы  были  написаны  в деревенской  комнате  с  горбатой половицей?  Полный  очарования  «Гюи де Мопассан»?  «Улица Данте»,  овеянная ароматом Парижа?  «Ди Грассе»,  где на четырех страницах волшебно уместилась судьба одесского мальчика,  впервые понявшего  красоту  благородной  страсти искусства?

        Эти рассказы,  один вслед  за  другим,  стали  спустя  некоторое  время неожиданно появляться в московских журналах.

        Было бы неверным полагать, что он только что их написал: это всего лишь значило, что он наконец посчитал их готовыми для печати. До этого дня он мог множество  раз  их  переписывать,  держа именно в  том  таинственном кожаном саквояже, о назначении которого я так и не решилась спросить.

        Таким же  неожиданным было и сообщение, что в Литературном музее Бабель прочтет свою новую пьесу. То была «Мария».

        Отличный чтец, он волновался, читая пьесу: щеки его порозовели, дыхание прерывалось — впервые я видела его таким. У меня сохранилась вырезанная  из газеты «Вечерняя Москва» фотография,  сделанная в комнате музея после читки. На ней можно увидеть оживленную и нарядную Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову, молодую,  красивую  Ангелину  Иосифовну Степанову, меня  в надвинутом на ухо берете,    Николая  Дмитриевича  Волкова    и    напротив    них  автора  пьесы, улыбающегося смущенной и как будто виноватой улыбкой…

        Неожиданно Бабель исчез из Москвы снова.

        Кажется, только вчера мы разговаривали по телефону, собирались погулять по арбатским переулкам, — и вдруг опять от него ни звука.

        Наконец пришла открытка с видом собора Парижской богоматери: Бабель был в Париже. Оказалось, что он, несколько  позже, чем остальные члены советской делегации, приехал  вместе  с  Пастернаком  в  Париж  на Всемирный  конгресс деятелей культуры.

        «Бегаю по Парижу, как заяц, — писал он на открытке своим мелким, косым почерком. — Хочу  сделать баланс личным знаниям и мыслям об этом городе. Он так же прекрасен,  как  и  раньше.  Путешествие  мое с Пастернаком  достойно комической  поэмы.  Конгресс  оказался  действием  более  серьезным,  чем  я предполагал. Чаще  других  вижусь с  Тихоновым,  Толстым,  Кольцовым.  Вчера открывали    в    Ville  guif  проспект    имени  Горького,    —  необыкновенно трогательно. В Москву приеду в конце июля. Ваш И. Б.»

        Позже я прочла в  статье И. Эренбурга, напечатанной в «Известиях»,