Одессу Бабель любил нежной и верной любовью, все было ему здесь по
душе, все казалось знакомым и милым сердцу. Он наслаждался веселым и певучим
одесским говором, общительностью одесситов, их приветливостью и юмором. В
Одессе он расцветал, молодел, был весел и неутомим. В ту пору моя мама была
жива, и я каждое лето приезжала к ней в домик на Ближних Мельницах; обычно
летом приезжал в Одессу и Бабель.
В Одессе некогда существовали так называемые "красные шапки" --
рассыльные для доставки личных писем на дом. На углу Дерибасовской и
Екатерининской, рядом с продавщицами цветов -- говорливыми толстухами,
сидящими на низких скамеечках возле больших тазов, наполненных теплыми от
солнца розами, -- стояли плечистые молодцы в красных фуражках с блестящими
козырьками. За соответствующее вознаграждение они тут же доставляли адресату
ваш конверт: отправить письмо с "красной шапкой" считалось в старой Одессе
высшим шиком.
Не представляю, как Бабелю удалось разыскать "красную шапку": в те годы
в Одессе их уже нигде нельзя было встретить. Но так или иначе, однажды утром
к домику на Ближних Мельницах подкатил извозчичий фаэтон, так называемый
штейгер (такие фаэтоны в те годы тоже были в Одессе редкостью), и в нем,
шикарно выставив на подножку ногу в начищенном башмаке, сидел толстый
пожилой дядя с длинными седыми усами; на голове у него пламенела под ярким
одесским солнцем знаменитая красная фуражка с лакированным козырьком. Он
вручил мне конверт, надписанный знакомым почерком: Бабель сообщал о своем
приезде и приглашал пообедать вместе с ним в ресторане "Лондонской"
гостиницы, как в ту пору называлась гостиница "Одесса". Ответ он просил
послать на почтамт "до востребования", хотя, как выяснилось позже, сам жил в
той же "Лондонской". Это относилось к числу особенностей его характера: он
любил окружать себя некоей таинственностью -- раскрывать сразу свои
маленькие секреты казалось ему неинтересным...
Почти каждый вечер мы вместе бродили по одесским улицам. Под фонарями
платаны отбрасывали на асфальт колеблющуюся тень, летний воздух пахнул
розами и жареной рыбой, с моря тянул влажный ветерок. Окна в домах были
распахнуты, ленивые одесские красавицы, опершись локтями на подоконники,
громко переговаривались со своими кавалерами, стоящими под окнами на улице.
В черном небе блестели крупные южные звезды...
Бабель показал мне дом, где жил в детстве. Мы долго стояли на другой
стороне улицы, глядя на окна этого дома, где горел свет чужих ламп, чужой
жизни.
-- Мне было лет шестнадцать, когда я отправился на первое в своей жизни
свидание, -- сказал он, продолжая смотреть на освещенные окна. -- Мы пошли в
парк и, держась за руки, долго бродили по аллеям, потом оказались на
Ланжероне, сидели на не остывших от дневного зноя камнях. Светила луна,
волны шелестели у наших ног. Что говорить, счет времени мы потеряли. Было
уже за полночь, когда я, проводив свою Джульетту на другой конец города,
отправился домой. Голова моя кружилась от счастья, я шагал, размахивая
руками, бормоча стихи, грудь мою распирала гордость... Еще издали я увидел,
что на улице, у дверей нашего дома, закутанная в шаль, стоит моя мать. Она
простояла так, наверное, не один час, ожидая меня. Когда я, еще не остыв от
восторга, улыбаясь дурацки счастливой улыбкой, подошел к ней, она, не говоря
ни слова, дала мне по шее своей маленькой, крепкой рукой, и мы в полном
молчании стали подниматься по лестнице на четвертый этаж, в нашу квартиру...
Он вздохнул и сказал, помолчав:
-- Пойдемте отсюда. Я так люблю этот дом,
