чтобы получить
потомство от Цилиндра -- замечательного арабского жеребца. Но вся беда в
том, что от него рождаются только кобылицы. И каких бы маток к нему ни
подводили, получить жеребчика пока не удается...
На заводе нам показали Цилиндра. В жизни я не видела лошади красивее.
Совершенно белый, с изогнутой, как у лебедя, шеей, с серебристыми гривой и
хвостом. Бабель успел уже показать мне очень породистых лошадей и на конном
заводе вблизи Молоденова, и на московском ипподроме, но там была рысистая
порода; арабского жеребца я видела впервые. Я даже не думала, что такие
красивые кони могут существовать на самом деле.
-- Ну, что? -- улыбаясь, спросил Бабель. -- Стоило устраивать ради него
завод?
Мы провели на конном заводе почти целый день. Осматривали жеребят,
перед нами проводили потомство араба -- двухлеток и трехлеток. Ни одна из
его дочерей не унаследовала даже масти отца.
В Пятигорске Бабель показал мне все лермонтовские места.
Он бывал здесь и в прошлые годы, навещая своих "бойцовских ребят", как
он называл тех товарищей, с которыми встречался в 1920 году в Конармии,
поэтому рассказывал мне о лермонтовских местах, как настоящий экскурсовод.
-- Для путешествий страна наша пока совсем не приспособлена, -- говорил
он. -- Гостиницы ужасные, кровати плохие, с серыми убогими одеялами, ничем
не покрытые столы.
Из Кисловодска Бабель проводил меня на станцию Минеральные Воды, и я
уехала.
Вскоре по возвращении в Москву я получила от Бабеля письмо из станицы
Пришибской. Хорошо запомнились строки:
"Живу в мазаной хате с земляным полом. Тружусь. Вчера председатель
колхоза, с которым мы сидели в правлении, когда настали сумерки, крикнул:
"Федор, сруководи-ка лампу!"
А незадолго до Нового года я получила письмо, в котором Бабель писал:
"Я человек суеверный и непременно хочу встретить Новый год с вами.
Подождите устраиваться на работу и приезжайте 31-го в Горловку, буду
встречать".
Приглашение Бабеля было предложением жить в будущем вместе. И мой
приезд в Горловку 31 декабря 1934 года означал, что я это предложение
приняла.
Бабель встретил меня в Горловке в дубленом овчинном полушубке, меховой
шапке и валенках и повез к Вениамину Яковлевичу Фуреру, секретарю
Горловского горкома, у которого остановился.
Фурер был знаменитым человеком, о нем много писали. Прославился он тем,
что создал прекрасные по тем временам условия жизни для шахтеров и даже
дорогу от их общежития до шахты обсадил розами. Бабель говорил:
Тяжелый и грязный труд шахтеров Фурер сделал почетным, уважаемым.
Шахтеры -- первые в клубе, их хвалят на собраниях, им дают премии и награды;
они самые выгодные женихи, и лучшие девушки охотно выходят за них замуж.
Мы встречали Новый год втроем: Фурер, Бабель и я. Жена Фурера, балерина
Харьковского театра Галина Лерхе, приехать на Новый год не смогла.
Квартира Фурера в Горловке, большая и почти пустая, была обставлена
только необходимой и очень простой мебелью. Хозяйство вела веснушчатая,
очень бойкая девчонка, веселая и острая на язык. Она говорила Фуреру правду
в глаза и даже им командовала; он покорно ей подчинялся, и это его
забавляло.
-- Преданный человек и, как ни странно, помогает в моей работе -- не
дает стать чиновником, -- говорил Фурер.
Он был очень красив. Высокий, хорошо сложенный, с веселыми светлыми
глазами и белокурой головой. "Великолепное создание природы", -- говорил про
него Бабель.
За столом под Новый год Фурер смешно рассказывал, как его одолевают
корреспонденты, какую пишут они чепуху и как
