один из них, побывавший у его
родителей, написал: "У стариков Фуреров родился кудрявый мальчик". Бабель
весело смеялся, а потом часто эту фразу повторял.
В Горловке Бабель захотел спуститься в шахту -- посмотреть на работу
забойщиков. К нам присоединился приехавший в Горловку писатель Зозуля. В
душевой мы переоделись в шахтерские комбинезоны, на грудь каждому из нас
повесили лампочку и в клети "с ветерком" спустили на горизонт 630. С нами
были инженер и начальник смены. Разрабатывался наклонный, под углом 70
градусов, пласт угля толщиной около двух метров, расположенный между
горизонтами 630 и 720.
В очень небольшое отверстие первым спустился инженер, потом я, затем
начальник смены, Бабель и последним Зозуля. Спускаться надо было в темноте,
при свете наших довольно тусклых лампочек; воздух был насыщен угольной
пылью, она сразу же забила нос, рот, глаза.
Бревна, распирающие породу там, где пласт угля был уже выработан,
располагались с расстоянием от 1,5 до 1,7 метра одно от другого, поэтому
спуск был чрезвычайно сложным для меня, приходилось все время пребывать в
каком-то распятом состоянии, стараясь вытянуться как можно больше. При этом
было совершенно нечем дышать и почти ничего не видно. Руки и ноги вскоре
онемели, сердце заколотилось, и я, например, была в таком отчаянии, что
готова была опустить руки и упасть вниз. Но идущий впереди все-таки помогал
мне и в отдельных случаях просто брал мою ногу и с силой ставил ее на
бревно. Поневоле руки мои отрывались от верхних бревен. Так, дойдя до
полного отчаяния, я вдруг коснулась спиной породы и почувствовала
облегчение. Опираясь спиной, спускаться было уже много легче, но никто
раньше об этом мне не сказал. Волнуясь за Бабеля (рост его ненамного
превышал мой, к тому же он страдал астмой), я просила идущего за мной
начальника смены помочь ему и сказать, чтобы он опирался спиной.
Справа от нас рубили уголь; он сыпался вниз; везде, где были рабочие,
ругань стояла невообразимая. Это было традицией, без этого не умели добывать
уголь. В одном месте мы передвинулись ближе к забою. Уголь искрился и
сверкал при свете лампочек. Это был настоящий антрацит.
Бабель с забойщиками не разговаривал, -- очевидно, говорить ему было
трудно. Я взглянула на него. Лицо его было совершенно черное, как и у всех
остальных, белели только белки глаз и зубы. Он тяжело дышал.
Мы начали спускаться дальше; показалось, что стало легче, может быть,
стал более наклонным пласт. Последние несколько метров съехали просто на
спине в кучу угля и чуть-чуть не угодили в вагонетку. Спустившись по
приставной лесенке, мы оказались в довольно большой штольне, потолок и стены
ее были побелены и воздух чист. Как ни предупреждал начальник смены
откатчиков: "Тише: женщина!" -- мат не прекращался. А какой-то веселый
паренек, увидев, что появились гости, с восторгом закричал: -- Идите в
насосную, вот где ругаются, красота!
Бабель сказал:
Там, в насосной, более образованные люди, поэтому и ругань изысканней!
Смысл ругательств здесь полностью утрачивался, оставалась только
внешняя форма, не лишенная изобретательности, даже поэтичности: в насосной
виртуозно ругались стихами, кто под Пушкина, а кто под Есенина; можно было
различить размер и стиль.
Поднялись на поверхность и пошли отмываться в душевую, где вода была
какая-то особенная -- конденсат отработанного пара, поэтому уголь смывался
очень хорошо. У всех остались только ободки вокруг глаз, что могло отмыться
лишь через несколько дней. Сели в машину и
