Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Воспоминания о Бабеле » Воспоминания о Бабеле, страница193

Воспоминания о Бабеле, страница193

— И  вот старуха сидит в избе, —  продолжает Бабель, —  вынимает  из подсолнуха семечки, втыкает вместо них головки спичек, а  сама  посматривает на иконы. Она понимает, что дело, которое она  делает, совсем не божеское, и побаивается кары  всевышнего.  Эйзенштейн,  увлеченный  фантазией,  говорит: «Вдруг  потолок    избы  раскрывается,    разверзаются  небеса  и  бог  Саваоф появляется в облаках… Старуха падает». Эйзенштейну  так хотелось снять эту сцену, — сказал Бабель, —  у него и раненый  Степок  бродит по  пшеничному полю с нимбом  вокруг головы. Сергей  Михайлович сам мне не раз говорил, что больше всего его пленяет то, чего нет  на самом деле, — «чегонетностъ». Так сильна его склонность  к сказочному, нереальному.  Но нереальность  у нас не реальна, — закончил он.

        Днем в хорошую погоду производились съемки  «Бежина луга». Была выбрана площадка,  построено  здание  для  сельскохозяйственных  машин,  возле  него поставлены черные смоленые  бочки с горючим. Кругом была  разбросана солома, валялось    какое-то    железо.  Здание  МТС    имело  надстройку-голубятню.  У Эйзенштейна  было  режиссерское  место и рупор.  Мы с  Бабелем иногда сидели вдали  и  наблюдали.  Помню,  что  участвовало  в  съемках много  статистов, набранных из местных жителей.

        Вечерами мы ходили в кинозал на просмотр заснятых днем кадров. Они были необыкновенно  хороши.  На  фоне черного  клубящегося  дыма  горящей  МТС — взлетающие белые голуби, белые лошади, белая рубаха Аржанова, играющего роль начполита МТС.  Эйзенштейну хотелось этот фильм сделать в черно-белой гамме, как цветовое  противопоставление  светлого, счастливого и темного, мрачного. Он искал белых голубей, белых козочек, белых лошадей.

        — Когда  мы  смотрели с вами  пожар МТС, — сказал  мне Бабель,  — во время съемок нельзя было даже предположить, что получатся такие великолепные кадры, — вот что значит мастерство!..

        Еще до поездки в Ялту, весной 1935 года,  Эйзенштейн, Бабель и я ходили на  спектакль китайского театра Мэй Ланьфаня.  В  антракте Сергей Михайлович решил пойти за кулисы.

        — Возьмите  с  собой Антонину  Николаевну,  ей это будет интересно, — сказал Бабель.

        И мы пошли.

        Актеры  были  в  отдельных маленьких  комнатках  — актерских  уборных, босые,  в длинных одеяниях  —  театральных  и простых  темных.  Двери  всех комнаток были открыты, актеры прохаживались или сидели. Сергей Михайлович, а за  ним  и  я  со  всеми  здоровались, а  они  низко кланялись. С  самим Мэй Ланьфанем Сергей Михайлович заговорил, как я  поняла, по-китайски, и говорил довольно долго. Мэй Ланьфань улыбался и кланялся.

        Я была потрясена.  До сих пор  я знала Только,  что Эйзенштейн  владеет почти всеми европейскими языками. Возвратившись, я сказала Бабелю:

        —  Сергей  Михайлович говорил с Мэй  Ланьфанем  по-китайски,  и  очень хорошо.

        —    Он    так    же  хорошо    говорит  по-японски,  —  ответил  Бабель, рассмеявшись.

        Оказалось, что Эйзенштейн  говорил  с Мэй  Ланьфанем по-английски, но с такими китайскими интонациями,  что неискушенному человеку было  трудно  это понять. Бабель же отлично знал, как  блестяще Сергей Михайлович  мог, говоря на одном языке, производить впечатление, что говорит на другом.

        Однажды мы с Бабелем пришли к Эйзенштейну на Потылиху, где он жил.

        В  этот наш  визит  Сергей  Михайлович  показал  нам  разные  сувениры, привезенные им из Мексики, и в том числе настоящих  блох, одетых в свадебные наряды. На невесте — белое платье, фата и флер-д-оранж, на женихе — черный костюм и  белая  манишка  с  бабочкой.  Все  это хранилось в коробочке  чуть поменьше  спичечной.  Рассмотреть    это    можно  было    только  при