помощи
увеличительного стекла.
-- Это, конечно, не то что подковать блоху, но все же! Приоритет
остается за нами, -- пошутил Бабель.
В тот вечер Сергей Михайлович рассказывал много интересного о Мексике и
о Чаплине, с которым был хорошо знаком. Запомнилось, как Чаплин на съемках
не щадил себя и если в картине он должен был упасть или броситься в воду, то
десятки раз проделывал это, отрабатывая каждое движение.
Так же беспощаден он, -- говорил Эйзенштейн, -- и к другим актерам.
Сергея Михайловича Эйзенштейна, которого Бабель в письмах ко мне
именовал "Эйзен", он очень уважал, считал его гениальным человеком во всех
отношениях и называл себя его "смертельным поклонником". Эйзенштейн платил
Бабелю тем же: он высоко расценивал его литературное мастерство и дар
рассказчика; очень хвалил пьесу "Закат", считал, что ее можно сравнить по
социальному значению с романом Золя "Деньги", так как в ней на частном
материале семьи даны капиталистические отношения, и очень ругал театр (МХАТ
II), который, по мнению Эйзенштейна, плохо поставил пьесу и не донес до
зрителя каждое слово, как того требовал необычайно скупой текст.
Еще в Ялте мы с Бабелем однажды, прогуливаясь, увидели, как жена везет
мужа-калеку в коляске. Ноги его были укрыты пледом, лицо бледно. Бабель
сказал:
-- Посмотрите, как это трогательно. Вы были бы на это способны?
И я подумала тогда: "Неужели он задумывается о такой участи для себя?"
Из Ялты мы выехали в Одессу уже в ноябре на теплоходе. На море был
очень сильный, чуть ли не двенадцатибалльный шторм. Всю дорогу Бабель
чувствовал себя ужасно, лежал в каюте совершенно зеленый, сосал лимон. На
меня же шторм не действовал, я пошла ужинать в ресторан и оказалась там в
единственном числе. Когда я рассказала Бабелю, что в ресторане, кроме меня,
никого не было, он заметил:
-- Уникум, чисто сибирская выносливость!
В Одессе мы поселились в пустой двухкомнатной квартире недалеко от
Гоголевской улицы и Приморского бульвара. Завтрак мы себе готовили сами, а
обедать ходили в какой-то дом, где можно было столоваться частным образом.
По утрам я уходила из дома и кружила по одесским улицам, а Бабель
работал. После обеда и по вечерам он гулял вместе со мной.
На Гоголевской улице была булочная, где мы брали хлеб, и рядом --
бубличная, где всегда можно было купить горячие, осыпанные маком бублики;
Бабель очень любил их и обычно ел тут же, в магазине, или на улице.
Однажды мы зашли в бубличную. Одновременно с нами вошел покупатель,
мужчина средних лет, огляделся с недоумением по сторонам и спросил
продавщицу:
-- Гражданка, а хлеб здесь думает быть? Бабель шепнул мне:
-- Это -- Одесса.
В другой раз мы прошли мимо молодых ребят как раз в тот момент, когда
один из них, сняв пиджак, говорил другому:
-- Жора, подержи макинтош, я должен показать ему мой характер.
Тут же завязалась драка. Бабель до того приучил меня прислушиваться к
одесской речи, что я и сама начала сообщать ему интересные фразы, а он их
записывал. Например, идут по двору нашего дома школьники, и один говорит:
-- Ох, мать устроит мне той компот! Бабель каждый раз очень веселился.
Бывали дни, когда мы отправлялись в далекие путешествия и заходили к
рыбакам и старожилам, знакомым Бабеля с давних пор. Один старик --
виноградарь и философ -- развел чуть ли не 200 сортов виноградных лоз и был
известен далеко за пределами своего города; другой был внучатым племянником
самого Дерибаса, основателя Одессы, женатым на первой жене Ивана Бунина,
красавице Анне Цакни.
Беседы
