так, что ни одного из своих троих детей ему не пришлось
вырастить.
Летом 1937 года, когда нашей дочери Лиде было пять месяцев, Бабель снял
дачу в Белопесоцкой, под Каширой.
Белопесоцкая расположена на берегу Оки. Купаться и греться на берегу
реки, на чистейшем белом песке, было одним из самых больших удовольствий
Бабеля.
Вдвоем с ним мы часто ходили гулять в лес, но, едва только мы в него
углублялись хоть немного, он начинал беспокоиться и говорил:
-- Все! Мы заблудились, и теперь нам отсюда не выбраться. Привыкший к
степным местам, он явно побаивался леса и, как мне казалось, не очень хорошо
себя в нем чувствовал. С большим удивлением и даже почтительностью относился
он к тому, что, куда бы мы ни зашли, я всегда находила дорогу и была в лесу
как дома.
-- Вы колдунья? -- спрашивал он. -- Вам птицы подсказывают дорогу?
А дело было в том, что я выросла в сибирской тайге...
Перелистывая как-то на даче только что вышедшую и очень толстую книгу
одного из известных наших писателей, Бабель сказал: Так я мог бы написать
тысячу страниц. -- А потом, подумав: -- Нет, не мог бы, умер бы со скуки.
Единственно, о чем я мог бы писать сколько угодно, это о болтовне глупой
женщины...
Лида начала ходить в 10 месяцев и к году уже отлично бегала. Она еще не
говорила, но преуморительно гримасничала и, видимо понимая, что окружающих
это смешит, становилась все более изобретательной.
-- Нам теперь хорошо, -- сказал как-то по этому поводу Бабель, --
придут гости, занимать их не надо. Мы выпустим Лиду, она будет гостей
забавлять...
А иногда, смеясь, говорил:
-- Подрастет, одевать не буду. Будет ходить в опорках, чтобы никто
замуж не взял, чтобы при отце осталась...
Лион Фейхтвангер приехал в Москву и пришел к Бабелю в гости. Это был
светло-рыжий человек, небольшого роста, очень аккуратный, в костюме, который
казался чуть маловатым для него.
Разговор шел на немецком языке, которым Бабель владел свободно. Я же,
знавшая неплохо немецкий язык, читавшая немецкие книги и даже изучавшая в то
время, по настоянию Бабеля, немецкую литературу с преподавательницей,
понимала Фейхтвангера очень плохо, никак не могла связать отдельные знакомые
слова. Мне было очень досадно, так как Бабель, когда писал кому-нибудь
по-немецки письмо, спрашивал у меня, как надо написать то или другое слово.
А вот в разговорном языке у меня не было никакой практики, и я не могла
ловить речь на слух. Бабель сказал Фейхтвангеру: "Антонина Николаевна
изучает немецкий язык в вашу честь", -- на что Фейхтвангер ответил, что раз
так, то он пришлет мне из Германии в подарок свои книги. И он прислал
несколько томов в темно-синих переплетах, изданных, если не ошибаюсь, в
Гамбурге. Но из этих книг я успела прочитать только "Успех": Бабель отдал их
жене художника Лисицкого, Софье Христиановне; не мог удержаться, так как она
была немка. А ее вскоре выслали из Москвы в 24 часа...
После ухода Фейхтвангера, я спросила Бабеля, что особенно интересного
сообщил наш гость?
-- Он говорил о своих впечатлениях от Советского Союза и о Сталине.
Сказал мне много горькой правды.
Но распространяться Бабель не стал.
В начале 1936 года Штайнер уезжал по делам в Вену и на время своего
отсутствия предложил своим знакомым венграм, супругам Шинко, остро
нуждавшимся в жилье, поселиться в его квартире. Он согласовал это с Бабелем,
и было решено, что они займут кабинет на нижнем этаже.
Когда мы поближе познакомились, Бабель рассказал мне их историю. Эрвин
Шинко -- политэмигрант со времени разгрома Венгерской коммуны, участником
