в царской России более бедственного положения, чем
положение еврея-чернорабочего. Именно таким был Яков Лившиц, и во время
революции его надо было удерживать силой, чтобы он не рубил буржуев направо
и налево, без всякого суда. Такова была его ненависть к ним. А сейчас меня
хотят уверить, что он хотел реставрации капитализма. Чудовищно!
В январе 1939 года был снят со своего поста Ежов. В доме этого человека
Бабель иногда бывал, будучи давно знаком с его женой, Евгенией Соломоновной.
Бабеля приглашали к Ежовым особенно в те дни, когда там собирались гости.
Туда же приглашали и Михоэлса, и Утесова, и некоторых других гостей из мира
искусства, людей, с которыми было интересно провести вечер, потому что они
были остроумны и умели повеселить.
"На Бабеля" можно было пригласить кого угодно, никто прийти бы не
отказался. У Бабеля же был свой, чисто профессиональный интерес к Ежову.
Через этого человека он, видимо, пытался понять явления, происходящие на
самом верху...
Зимой 1938 года Е. С. Ежова отравилась. Причиной ее самоубийства Бабель
считал арест близкого ей человека, постоянно бывавшего у них в доме; но это
было каплей, переполнившей чашу...
-- Сталину эта смерть непонятна, -- сказал мне Бабель. -- Обладая
железными нервами, он не может понять, что у людей они могут сдать...
В последние годы желание писать владело Бабелем неотступно.
-- Встаю каждое утро, -- говорил он, -- с желанием работать и работать
и, когда мне что-нибудь мешает, злюсь.
А мешало многое. Прежде всего -- графоманы. По своей доброте Бабель не
мог говорить людям неприятные для них истины и тянул с ответом, заикался, а
в конце концов в утешение говорил: "В вас есть искра божья", или: "Талант
проглядывает, хотя вещь и сырая", или что-нибудь в этом же роде.
Обнадеженный таким образом графоман переделывал свое произведение и приходил
опять. Ему все говорили, что пишет он плохо, что нужно это занятие бросить,
а вот Бабель подавал надежду...
Телефонные звонки не прекращались. Работать дома становилось
невозможно. И тогда Бабель, замученный, начинал скрываться. По телефону он
говорил только женским голосом. Женский голос Бабеля по телефону был
бесподобен. Мне тоже приходилось его слышать, когда я звонила домой. А когда
начала говорить наша дочь Лида, он заставлял ее брать трубку и отвечать:
"Папы нет дома". Но так как фантазия Лиды не могла удовлетвориться одной
этой фразой, она прибавляла что-нибудь от себя, вроде: "Он ушел гулять в
новых калошах".
Но случалось и так, что, скрываясь от графоманов, Бабель убегал из
дому, захватив чемоданчик с необходимыми рукописями. Он не упускал случая
снять на месяц освобождающуюся где-нибудь комнату или номер в гостинице.
Причиной, хотя и очень редкой, для бегства из дому был приезд моих
родственников. Тогда он всем с удовольствием говорил:
-- Белокурые цыгане заполонили мой дом, и я сбежал. Мешала ему работать
и материальная необеспеченность. Но только в последние два года моей
совместной жизни с Бабелем я начала это понимать. Вначале он тщательно
скрывал от меня недостаток денег, и даже моей матери, когда она у нас
гостила, говорил:
-- Мы должны встречать ее с улыбкой. Ни о каких наших домашних
затруднениях мы не должны говорить ей. Она много работает и устает.
Деньги Бабелю нужны были не только для содержания московского нашего
дома, но и для помощи дочери и матери, находившимся за границей. Кроме того,
у Бабеля чрезвычайно легко можно было занять деньги, когда они у него были,
чем постоянно пользовались его друзья и просто знакомые.
