Долгов же Бабелю
никто не отдавал. Из-за этой постоянной потребности в деньгах Бабель
вынужден был брать литературную работу для заработка.
Такой работой были заказы для кино. Иногда Бабель писал к кинокартине
слова для действующих лиц при готовом сценарии, но чаще всего переделывал и
сценарий или писал его с кем-нибудь из режиссеров заново...
Бабель заново переводил рассказы Шолом-Алейхема, считая, что они очень
плохо переведены на русский язык. Переводил он из Шолом-Алейхема и то, что
никем не переводилось ранее, и однажды прочел мне один из таких рассказов.
Два украинца-казака варили кашу в степи у костра. Шел мимо по дороге
оборванный, голодный еврей. Захотели они повеселиться и позвали его к своему
костру отведать каши. Еврей согласился, и ему дали ложку. Но как только он,
зачерпнув кашу, поднес ложку ко рту, один из казаков ударил его своей ложкой
по голове и сказал другому: "Твой еврей объедает моего, так он съест всю
кашу, и моему еврею ничего не достанется". Другой тоже стукнул еврея ложкой
по голове и сказал: "Это твой еврей не дает моему поесть". И так они его
били, причем каждый из них делал вид, что заботится о своем еврее, а бьет
чужого...
Работа Бабеля по переводу рассказов Шолом-Алейхема была, как он
выражался, "для души". "Для души" писались и новые рассказы, и повесть "Коля
Топуз".
-- Я пишу повесть, -- говорил он, -- где главным героем будет бывший
одесский налетчик типа Бенн Крика, его зовут Коля Топуз. Повесть пока что
тоже так называется. Я хочу показать в ней, как такой человек
приспосабливается к советской действительности. Коля Топуз работает в
колхозе в период коллективизации, а затем в Донбассе на угольной шахте. Но
так как у него психология налетчика, он все время выскакивает за пределы
нормальной жизни. Создается много веселых ситуаций...
Бабель писал много, много написал, и только арест помешал появлению его
новых произведений...
В апреле 1939 года он уехал в Ленинград. Через несколько дней я
получила телеграмму от И. А. Груздева: "У Бабеля сильнейший приступ астмы.
Срочно приезжайте. Груздев".
У меня возникло сомнение -- не розыгрыш ли этот приступ астмы? Я
помнила, как Бабель в 1935 году, когда мы были в Одессе и мой отпуск
кончился, захотел оставить меня еще на неделю и раздобыл больничный
бюллетень. В кафе гостиницы "Красная" в кругу друзей долго обсуждался вопрос
-- какую болезнь мне придумать. Перечислялись всякие болезни, пока, наконец,
кто-то не предложил -- воспаление среднего уха, что вызвало веселый смех
всей компании и было принято. Этот бюллетень я тогда показала начальству в
оправдание своего опоздания, но в бухгалтерию его не сдавала.
Так и теперь, сомневаясь в болезни Бабеля, я все же показала телеграмму
начальнику Метропроекта, и он тут же отпустил меня на несколько дней.
В Ленинграде на вокзале меня встретил веселый и вполне здоровый Бабель
вместе с моей подругой Марией Всеволодовной Тыжновой (Макой). При отъезде
Бабеля из Москвы я поручила ему передать Маке письмо. Это поручение
превратилось в их прочное знакомство. Бабель не только подружился с Макой,
но и по особой причине зачастил к ним в дом. Дело в том, что мать Маки была
урожденная Лермонтова, отец ее был двоюродным братом Михаила Юрьевича
Лермонтова.
В старинном доме на углу Мастерской улицы и канала Грибоедова, где
сохранилась еще большая комната с лепными амурами на потолке, зеркальными
простенками с позолоченным обрамлением и гипсовой маской Петра Первого на
стене, жили, помимо моей подруги Маки, ее бабушка, тетка с семьей и
