Бабелем в одной камере, кто-то передавал, что дело Бабеля не стоит
выеденного яйца... Я пыталась встретиться с этими людьми, но каждый раз это
не удавалось. Оказывалось, не сами они сидели с Бабелем, а какие-то их
знакомые, которые либо уехали из Москвы, либо боятся со мной повидаться. А
однажды летом ко мне пришла дочь Есенина и Зинаиды Райх, Татьяна. Она
слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал,
и не знаю ли я чего-нибудь. Я ничего не знала. Как понравилась мне эта
милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными голубыми глазами! И
не только своей внешностью, но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на
край света, -- лишь бы узнать хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своем
отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же готовность поехать за Бабелем на
край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе
гоняемся за ними, а они рассыпаются в прах, мы расстались. И больше я
никогда не видела эту девушку, но знала о ее нелегкой судьбе, о сыне,
которого она, кажется, назвала Сережей.
У членов семьи осужденных было еще одно право -- каждый год один раз
подавать заявление в приемную НКВД на Кузнецком мосту, 24, справляясь о
судьбе заключенного, а потом в назначенное время приходить за ответом. Такие
заявления опускались в ящик, висевший на этом здании, а за ответом приходили
к окошку уже внутри помещения. И в ответ на мои заявления в 1940 и в 1941
году весной ответ был одинаковый -- "Жив, содержится в лагере".
В конце лета 1940 года к нам приехали за конфискованными вещами.
В это время дома была я и мой брат Олег, гостивший у меня; мама с Лидой
жили на даче, снятой мной в это лето поблизости от станции Кубинка по
Белорусской железной дороге. Приехавший сотрудник НКВД открыл дверь
опечатанной комнаты Бабеля, а сам перешел в столовую и начал составлять
опись, попросив меня перечислять вещи.
Я удивилась, когда услышала, что брат вызвался помогать, то есть
снимать шторы, свертывать ковер, перетаскивать костюмы и белье.
Сотрудник НКВД остался этим доволен и даже очень удивлен тем, что мы
так спокойно относимся к такому событию. Спокойно, а потом и просто весело.
Дело в том, что когда я вышла в свою комнату, то увидела, что Олег не только
отрезал половину ковра, ту, что была на тахте и частично на стене, оставив
им лишь ту, которая лежала на полу, но и подменил шторы. В моей комнате
висели шторы из обыкновенной плотной ткани с нанесенным на нее рисунком, а в
комнате Бабеля шторы были из прекрасной материи на подкладке и с фланелью
внутри. Увидев эту замену, я рассмеялась, смех было трудно скрыть, отчего
сотрудник НКВД и удивлялся нашему веселью. Из столовой взяли очень красивый
буфет черного дерева с вырезанными в нем фигурками. Буфет старинный, Бабель
сам купил его у кого-то. Кроме того, из столовой были взяты еще какие-то
мелкие вещи и картины. Оставили обеденный стол, стулья и диван. Мне было
жалко отдавать тахту Бабеля, которую он сам заказывал, и я попросила забрать
диван из столовой и оставить тахту, на что сотрудник охотно согласился.
Когда опись вещей была закончена, пришли рабочие и погрузили все в машину.
Комната Бабеля снова была заперта на ключ и долго оставалась пустой.
Только весной 1941 года в ней поселился следователь НКВД с женой.
Обстановка в Метропроекте для меня после ареста Бабеля не изменилась.
Большинство из ближайших ко мне сотрудников ничего не знали, а кто и знал,
со мной об этом не говорили.
Осенью 1939 года меня вызвали в партийный комитет Метро-проекта и
предложили работать
