Чтобы получить вторую мою комнату, пришлось судиться. Все права были на
моей стороне. Квартира была забронирована постановлением ГКО, квартирную
плату аккуратно вносил Метро-проект. Печник Челноков, занявший мою комнату,
также аккуратно платил за свою комнату, из которой домоуправление сделало
красный уголок. Тем не менее народный суд мне в иске отказал. Судья Матросов
сказал так: "У меня рука не поднимается отдать вторую комнату такой
маленькой семье, когда у нас генералы валяются в коридорах". И был он мне
невероятно симпатичен за эти слова. Но в то же время я не могла согласиться
с тем, чтобы жить втроем в одной комнате. Конечно, городской суд отменил
первое решение народного суда и вторую комнату мне возвратили. Челноков
благополучно вернулся в свою старую комнату, и мы с ним остались друзьями.
Летом 1944 года я с великим страхом подала обычное заявление в НКВД с
просьбой сообщить мне о судьбе Бабеля. Со страхом вот почему. От знакомых я
узнала, что обычный ответ на такие заявления гласил: "умер в 1941 г.", "умер
в 1942 г."... Какова же была моя радость, когда я получила ответ: "Жив,
здоров, содержится в лагерях". Так было и в 1945 и в 1946 годах. А на запрос
в 1947 году мне сообщили: "Жив, здоров, содержится в лагерях. Будет
освобожден в 1948 году". Нашей радости не было границ. Мы с мамой решили,
что Бабеля освободят раньше, чем истечет срок приговора.
Решили за этот год отремонтировать квартиру, перебить мягкую мебель и
летом 1947 года занимались всем этим, готовясь встретить Бабеля. А летом
1948 года мне снова ответили кратко: "Жив, содержится в лагерях", и я
решила, что начался еще больший произвол и что, наверно, срок еще увеличили.
Повсюду тогда ходили слухи об увеличении сроков и всяком произволе в
лагерях.
После 1948 года я заявлений в НКВД не подавала. Так наступил 1952 год,
а Бабеля все не было. Однажды в августе 1952 года мама позвонила мне на
работу и сказала, чтобы я немедленно пришла домой. Я схватила такси, надеясь
застать Бабеля дома. Но оказалось, к нам приходил человек (совершенный зек,
как его описывал впоследствии Солженицын) и рассказал, что вышел из лагеря,
расположенного на Колыме, что арестован он был во время войны за
сотрудничество с немцами, осужден на 8 лет, отбыл этот срок. Рассказал, что
сам он из Бреста и фамилия его Завадский. После какого-то очередного
перемещения из одного лагеря в другой он, по его словам, оказался вместе с
Бабелем. Письмо от Бабеля он не привез, так как Бабель, когда он уходил из
лагеря, был, якобы, в больнице. Завадский в сапоге привез письмо одной
женщине от мужа, которой тот пишет и о Бабеле. Он назвал маме имя этой
женщины -- Мария Абрамовна -- и написал ее телефон. Подождать меня Завадский
не мог, спешил на вокзал. Вид его, как рассказала мне мама, был изможденный,
цвет лица серый, в сапогах и в плаще, каком-то устаревшем и старом.
Я в тот же день позвонила Марии Абрамовне, и она пригласила меня зайти.
Шла я к ней с опаской, боялась, что за мной следят. Так мне казалось, и
может быть, поэтому совершенно сейчас не помню, где она жила. Кажется, в
одном из переулков между Арбатом и улицей Герцена. Помню, что дом старинный,
с высокими массивными дверями и высокими потолками. Дверь отворила женщина с
очень красивым лицом. Черные волосы, гладко зачесанные на прямой пробор, с
тяжелым узлом сзади. Классически правильные черты лица. Высокая, немного
полноватая женщина. Она рассказала, что ее муж (смутно помню, что назвала
она его Гришей, а фамилии не помню) был послом или посланником нашим в
Америке. Она и две маленькие
