в блестящем литературном дебюте всегда кроется
серьезная опасность: трудно продолжать на той же высокой ноте, с которой
начал, даже если ты очень талантлив.
Именно в таком положении оказался Бабель после успеха "Одесских
рассказов" и "Конармии". Понимая необходимость писать как-то иначе, нежели
раньше, стремясь расширить тематический и жанровый диапазон, писатель, по
собственным словам, "исчез из литературы". В письме к А. М. Горькому от 25
июня 1925 года есть интересное признание: "В начале нынешнего года -- после
полуторагодовой работы -- я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры
и цветистость". Даже мастерски написанная в 1926 году пьеса "Закат" не
принимается Бабелем во внимание. Очевидно, драматическая история семейства
Менделя Крика расценивается им не более как продолжение "одесской" темы.
Эти годы (1925--1929) в творческом развитии писателя можно считать
периодом переоценки уже апробированных эстетических ценностей. Вопрос о
дальнейших художественных поисках встает перед автором "Конармии" как
никогда остро, в работе наступает перелом. Появляется желание писать
"плавно, длинно и спокойно". Результатом эксперимента стала неоконченная
повесть "Еврейка", читая которую нельзя узнать Бабеля. Об изменениях,
происходящих в художественном сознании писателя, говорят, к сожалению,
только его письма, так как, кроме повести, нет никаких материалов,
позволяющих судить о характере этих изменений. "Вот главная перемена в
многострадальной жизни, дорогой мой редактор, -- жажда писать длинно!" --
сообщал Бабель В. Полонскому весной 1929 года. Попытки, однако, не
увенчались успехом. Сам Бабель объяснил позднее ситуацию так: "Почему я мало
печатал в последние годы? Все старался переломить себя, научиться писать
длинно. Затея была гордая, но неправильная". Если продолжить мысль, то
напрашивается следующий вывод: Бабель окончательно осознает главное в своей
писательской манере, а именно -- что его художническая индивидуальность
наилучшим образом проявляется в жанре новеллы, короткого очерка, миниатюры.
Но тоска по большому эпическому полотну никогда не покидала писателя.
"Вы знаете, что я не написал романов, -- говорил Бабель Георгию Маркову. --
Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание в жизни -- это написать
роман. И я не раз начинал это делать. К сожалению, не выходит. Получается
кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души".
Можно понять это желание "написать роман" и вообще "писать длинно". Оно
продиктовано не только писательским самолюбием, но в первую очередь
осознанием того бесспорного факта, что в советской прозе все сильнее дает
себя знать тенденция эпического отображения действительности ("Жизнь Клима
Самгина", "Тихий Дон", "Хождение по мукам").
Бабель переживал эти изменения, может быть, особенно мучительно именно
в силу своего яркого таланта. Успех "Конармии" не только не вскружил ему
голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать далее старую
тему и уже выработанную интонацию. Правда, "хвосты" (как он сам говорил) в
виде рассказов "Аргамак" и "Поцелуй" продолжали "тянуться", но они были
именно "хвостами", и ничем больше.
Уход "в люди" совершается вторично. В 1930 году Бабель вспоминал:
"После семилетнего перерыва в течение шести месяцев печатались мои вещи.
Потом я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше,
мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной
строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в
свое время за
