Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармейский дневник 1920 года » Конармейский дневник 1920 года, страница1

Конармейский дневник 1920 года, страница1

    ДНЕВНИК НАЧИНАЕТСЯ С 55-й СТРАНИЦЫ. НЕТ ПЕРВЫХ 54-х СТРАНИЦ

 

    Житомир. 3.6.20

    Утром в поезде, приехал за гимнастеркой в  сапогами.  Сплю  с  Жуковым, Топольником, грязно, утром солнце в глаза, вагонная грязь. Длинный  Жуков, прожорливый Топольник, вся редакционная коллегия  —  невообразимо  грязные человеки.

    Дрянной чай в одолженных котелках.  Письма  домой,  пакеты  в  Югроста, интервью с  Поллаком,  операция  по  овладению  Новоградом,  дисциплина  в польской армии — слабеет, польская  белогвардейская  литература,  книжечки папиросной бумаги, спички, до [украинские] жиды,  комиссары,  глупо,  зло, бессильно, бездарно и  удивительно  неубедительно.  Выписка  Михайлова  из польских газет.

    Кухня в поезде, толстые солдаты с налитыми кровью лицами,  серые  души, удушливый зной в кухне, каша, полдень, пот, прачки толстоногие,  апатичные бабы — станки — описать солдат и баб, толстых, сытых, сонных.

    Любовь на кухне.

    После обеда в Житомир. Белый, не сонный, а подбитый,  притихший  город. Ищу следов польской культуры. Женщины хорошо одеты, белые чулки. Костел.

    Купаюсь у Нуськи в Тетереве, скверная речонка, старые евреи в  купальне с длинными тощими ногами, обросшими седым волосом. Молодые евреи. Бабы  на Тетереве полощут белье. Семья, красивая жена, ребенок у мужа.

    Базар в Житомире, старый сапожник, синька, мел, шнурки.

    Здания синагог, старинная архитектура, как все это берет меня за душу.

    Стекло к часам 1200 р. Рынок. Маленький  еврей  философ.  Невообразимая лавка — Диккенс, метлы и золотые туфли. Его философия — все  говорят,  что они воюют за правду и все грабят. Если бы хоть какое-нибудь  правительство было доброе. Замечательные слова,  бороденка,  разговариваем,  чай  и  три пирожка  с  яблоками  —  750  р.  Интересная  старуха,    злая,    толковая, неторопливая. Как они все  жадны  к  деньгам.  Описать  базар,  корзины  с фруктами вишень, внутренность  харчевни.  Разговор  с  русской,  пришедшей одолжить лоханку. Пот, чахлый чай, въедаюсь в жизнь, прощайте, мертвецы.

    Зять Подольский, заморенный интеллигент, что-то о Профсоюзах, о  службе у Буденного, я, конечно, русский, мать еврейка, зачем?

    Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками.

    После появления наших передовых частей поляки вошли в город на  3  дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке  45  евреев, отвели в помещение скотобойни,  истязания,  резали  языки,  вопли  на  всю площадь. Подожгли 6 домов, дом Конюховского на Кафедральной —  осматриваю, кто спасал — из пулеметов, дворника, на руки  которому  мать  сбросила  из горящего окна младенца  —  прикололи,  ксендз  приставил  к  задней  стене лестницу, таким способом спасались.

    Заходит суббота, от тестя идем к цадику. Имени не разобрал. Потрясающая для меня картина, хотя совершенно ясно видно умирание и  полный  декаданс. Сам цадик — его широкоплечая, тощая фигурка. Сын — благородный  мальчик  в капотике, видны мещанские,  но  просторные  комнаты.  Все  чинно,  жена  — обыкновенная еврейка, даже типа модерн.

    Лица старых евреев.

    Разговоры в углу о дороговизне.

    Я путаюсь в молитвеннике. Подольский поправляет.

    Вместо свечи — коптилка.

    Я счастлив, огромные лица, горбатые носы, черные с проседью  бороды,  о многом думаю, до свиданья, мертвецы. Лицо цадика, никелевое пенсне:

    — Откуда вы, молодой человек?

    — Из Одессы.

    — Как там живут?

    — Там люди живы.

    — А здесь ужас.

    Короткий разговор.

    Ухожу потрясенный.

    Подольский бледный и печальный, дает мне свой  адрес,  чудесный  вечер. Иду, думаю обо всем, тихие, чужие улицы. Кондратьев с черненькой еврейкой, бедный комендант в папахе, он не имеет успеха.

    А потом